Я люблю Португалию за то, что в ней всё меняется медленно.
Я люблю читать старые португальские книжки, параллельно глядя в карту. Всегда можно найти место, где происходили события старого португальского романа. Почти всегда - найти улицу, где жил, работал или гулял герой романа. Очень часто - дом.
В 2016 году я перевела на русский роман Антеру Фигейреду "Последний взгляд Иисуса" (O último olhar do Jesus). Главный герой - скульптор. Действие одной из глав проходило в районе Фалперра рядом с городом Брагой. Описание места было волшебным. очень хотелось посмотреть на это своими глазами
Так получилось, что новый, 2017 год я встречала в Порту. Оттуда до Браги - час пути на электричке. Первого января 2017 я поднялась пораньше и поехала туда, чтобы увидеть то, что видел герой романа. Всё до сих пор на своих местах. Только в недействующем уже и 100 лет назад монастыре - теперь отель. Но само здание стоит.
Дальше эта глава с моими картинками...
XIV
Falperra
Фалперра
Если и есть места прирождённо религиозные, с тайным предназначением помогать людям восходить к Богу, то одно из избранных мест - это гора Фалперра на юге от Браги. По причине мощи обрывистой и скалистой горы - урока суровости; из-за дальних горизонтов – урока созерцания; из-за бесконечного светящегося Пространства – дороги для душ, идущих к небу; из-за Уединения и Тишины – великих докторов в Вере и Поэзии; и в то же время из-за выразительной тени аллей пробковых дубов и дубовых рощ, эта складка Земли, в которой строгость и приветливость жили в равной мере, была углом Медитации и Мира.
Тот, кто приходил из Bom Jesus do Monte под палящим солнцем, по пыльной дороге, через покрытые высохшими сосновыми иголками и вереском голые вершины Самейро[1], видел у подножия капеллы Санта Мария даш Куртисаш белую капеллу Санта Мария Мадалена, окружённую рощей, и, выходя из мягкой зелени, слышал это приглашение:
- Друг, остановись и отдохни тут!
Лесная дорога
Капелла Santa Marta das Cortiças
Церковь Santa Maria Madalena
И мы следуем, притягиваемые этим гостеприимным голосом.
Быстро доходим до маленького замка над двумя отвесными склонами с совершенно разными видами: с одной стороны небольшая долина Тайпаш в прерывистом свете, с другой беззаботная река Каваду в открытом свете, и поля, поля до гор, стоящих на фоне других гор, окрашенных в разные тона синего, нарисованных на огромном колпаке неба цвета жемчуга, расплавленного в бирюзе, а выше превращающегося в синий и освещающегося сапфировым.
Вид на пути от Santa Marta das Cortiças к Santa Marta
От капеллы спускаемся по аллее пробковых дубов, внизу на площади древние дубы и молодые платаны рисуют синие тени на белом фасаде францисканского монастыря с алым карнизом. За ним идёт другой нёф соединяющихся деревьев, где так сладок свет в тени, а в глубине белеет извёсткой капелла Санта Марта со скромными стрельчатыми линиями.
Капелла Santa Marta и дубовая аллея
Двери капеллы Santa Marta
Замочная скважина капеллы Santa Marta
Внутри капеллы Santa Marta (фото через замочную скважину)
У пруда видно и слышно, как падает на позеленевшие от мха камни вода, льясь и сверкая канатом радужного кристалла, вода, напоив траву и отсверкав на лугах, утекает по склону вниз, всегда готовая служить она идёт возделывать пастбища и орошать стебли поздней кукурузы.
Какая душевная атмосфера площади, укрытой кронами! Как сладко жить вдали от людей с деревьями! На верхушках связки зеленого золота листьев дуба и платанов, а на траву падают капли жёлтого солнца. Воздух в льющемся свете нежен и приветлив. Здесь дышится спокойствием и миром. От креста на капелле Святого Антония спускается христианское благословение, доброжелательность всего пребывает с нами и смягчает наше сердце. И для того, чтобы всё было полно верой в этом религиозном уголке, не достаёт лишь того, чтобы монашеская фигура в привычной одежде и сандалиях пришла бы посидеть на одной из этих каменных скамеек и здесь, среди этих деревьев, в серьёзном молчании предметов, размышляющих под покровом Божьего благословения, шептала бы каноническую молитву…
Бывший монастырь и его капелла. Сейчас тут SPA-отель.
Фалперра – место религиозное и красивое! Но почему (как говорит молва) некоторые голодные здесь нападали на путешественников, и это тут же принесло этому месту дурную известность, которая так и не стёрлась!
* * *
Леонардо, родившийся в Браге, выбрал этот пригород, этого своего старого многолетнего друга, чтобы здесь поработать, чтобы здесь пропитаться той материнской добротой, которую для нас имеют пейзажи, которые мы видели, как только родились, где мы были детьми, где мы взрослели. Есть нежность вещей, которые нас знают давно, и она уже никогда не уйдёт от нас, и при воспоминаниях о ней наша душа всегда становится лучше. Когда мы возвращаемся в эти места, кажется, что сердце поворачивается назад, пропитывается и обволакивается убаюкивающим воспоминанием о времени, в котором мы жили. Снова видится свет Дома, снова слышатся колокола Рождественской ночи…
………………………………………………………………………………………………………………………………
Эти деревья вновь делали его мальчиком. Он приближался к старости, они сохранялись молодыми. Он жил, страдал, преображался. Но как плохо он выдерживал жизненные невзгоды! А, вот, деревья умели сражаться и сопротивляться.
Леонардо восхищался стоицизмом пробковых дубов с толстой корой и узловатыми стволами, которые спокойно встречали суровые зимы и знойное лето, когда они не питались почти ничем: лишь немного росы тёплых ночей. Как сквозь молчаливые оливы, ветер легко проходил сквозь их пепельные листья.
Медитируя в одиночестве, душа Леонардо прояснялась и становилась расположенной к нежности: доброта поднималась к сердцу и ему, освещённому внутренней жизнью, казалось, что с неба спускается луч благодати, в которой так нуждался его талант творца, в которой так нуждались его светские руки, чтобы создать творение религиозного искусства.
Кроме этого, ему придавала энергию жизнь рядом с падре Амаралом, который на этих вершинах и в этой тишине отдыхал от годовых апостольских трудов, но одновременно проверял типографские гранки своих последних конференций, а также использовал время, чтобы изучить это место, думая о возможном новом доминиканском монастыре.
* * *
Леонардо снял комнаты, выходящие на юг, слева от которых был склон первого контрфорса Самейру, окрашенного в теплый жёлтый в золоте низкого солнца, а справа с силой выступал холм Санта Мария даш Куртисаш с обрывистыми каменными склонами, впереди зелёно-фиолетовая долина Тайпаш с продольными бороздами, идущими вдаль вплоть до синих гор к Гимараешу с Пенья на вершине. Под окнами зеленел огородик с галисийской капустой, завитым салатом и вьющейся фасолью. Молодой каштан с мягкими листьями и стройным стволом покачивал своей воздушной и полосатой кроной. Внизу всходила невысокая кукуруза, ей был всего месяц, далее сад, а уже на склоне выделялось чёткое пятно сосен францисканской ограды.
Леонардо вставал чуть раньше, чем солнце проникало в комнату, и шёл тихонько постучать в двери комнаты падре Амарала. Леонардо не пропускал ежедневной мессы, которая внушала ему такое благоговение своей скромностью и простотой, когда он слушал её в этот нежный час меж сумерек и рассветом в серьёзной тишине Санты Марии Мадалены, ещё такой ночной, что священник мог читать, только если приблизить к книге огарок восковой свечи. Кроме падре с лицом, озарённым красным светом и угольного пятна аколита[2](модель), был только один присутствующий – скульптор, с тёмным от сумерек лицом и душой, погружённой в глубокое уединение. О, с каким благоговением Леонардо слушал мессу, получив теперь свои литургические уроки! И когда он возносился к Богу, скромное тиликанье маленького колокольчика казалось ему оркестром, который звучал с небес, так душа проникалась чувством трансцендентной «жертвы».
Внутри Santa Maria Madalena
И месса продолжалась в его глухой молитве вслух.
В высоком окне, в молочном свете стекол беловато-синего цвета уже угадывались следы рассвета. Снаружи пели петухи.
Вид на город Брага от дверей церкви Santa Maria Madalena
Вход в церковь Santa Maria Madalena
По окончании мессы причастившиеся скульптор, модель и падре возвращались в монастырь, где слуга Мануэль накрывал им завтрак с тостами, козьим молоком, ароматным кофе, который наполнял запахом маленькую комнату, служившую им столовой.
Они трое, а также слуга и повар – были единственными обитателями ненаселённого дома.
После завтрака доминиканец уходил в комнату читать гранки, а скульптор и модель шли в импровизированную мастерскую на застеклённом балконе.
В пустынном монастыре поселялась тишина.
С каждым днём всё более религиозная, душа Леонардо возносилась к высотам христианских истин и в том свете достигала истин эстетических, те и другие соединялись в его чувствах и мыслях. Скульптор дошёл до убеждения, что величайшее из искусств – это искусство религиозное, потому что Религия и Поэзия находятся в зените человеческих стремлений, служить им – значит осуществлять духовное служение: поэтому священники и поэты – братья. И теперь благочестивое и артистическое сердце Леонардо диктовало то, чему он впредь будет следовать: жить в вере и искусстве.
* * *
Из сосны был сделан нетрадиционный крест, наверху креста справа был прикреплён железный шест, крепко воткнутый в твёрдое возвышение, сделанное из мельничного колеса, на которое всё ставилось с большой осторожностью. Связанная проволочная конструкция, наверху раздваивавшаяся словно две руки, походила на железные доспехи, скреплённые скобами, латунными нитями и деревянными перекрестьями, которые предохраняли глину – плоть этого скелета. Уже несколько недель этот каркас был заполнен полностью плотной массой без какой-либо ошибки.
Тем утром душа скульптора находилась в благочестивом трепете, а глаза видели святое. Исповедавшись, причастившись, он чувствовал на себе благодать Иисуса, энергию сверхчеловеческой красоты.
Он перекрестился, прижал к груди чудесный медальон[3], данный ему матерью, поднял глаза к небу, помолился, испрашивая благословения дружеской улыбки Иисуса, и принялся за работу.
Глядя на модель, Леонардо продолжал трудиться над фигурой. Большие пальцы его рук были сильными, но руки в целом – мягкими. Он прилеплял кусочек за кусочком глину, прилеплял и не убирал назад, потому что его точные руки всегда, когда рисовали или лепили, создавали ту форму, которая была у него в голове. Как сосредоточен рисовальщик и не упускает ни одной важной линии на бумаге, так и скульптор не терял ни кусочка глины в том, что собирал. Его пальцы были такими точными, что, казалось, они видели ту мысль, которая была у него в голове, угадывали намерения, которые были беспорядочно накиданы в блокноте – краткие намётки форм и движений – рисунок скульптора, сделанный карандашом на бурой бумаге, теперь приколотый к побеленой стене.
Когда я смотрел, как он работает, мне казалось, что его мысль уже рождалась отлитой в поверхности и ритмические линии.
Иногда я говорил ему:
- Ты думаешь глиной…
На что Леонардо отвечал:
- Ощупываю свои идеи…
И пальцами делал движения, которыми месил глину.
Его умные руки двигались, создавая плоть, следуя науке плоскостей, науке выпуклостей, благодаря которой в скульптуре создаётся цвет, следуя искусству чёрно-белого, который составляет пластический ритм мелодических поверхностей.
Взгляд на модель, взгляд на глину (внутреннее видение внутри себя…), конструкция фигуры приходит изнутри наружу, рождаясь в глубине, выходит на поверхность, как у того, кто прежде мускул видит кости, на которых крепятся эти мускулы. Леонардо видел физическую структуру за внешними очертаниями – конструкцию внутреннего «лица» более важную, чем лицо внешнее. Он понимал, что чем больше проникаешь в истину реального, тем больше приближаешься к истине нравственной и, таким образом, к душе – к выражению.
Одним из его выражений было:
- В скульптуре мне интересно то, что внутри неё…
В тишине его душа разговаривала сама с собой: как мозг Да Винчи, когда тот писал Мадонн, думал об «идее чистой красоты», так и мозг Леонардо размышлял об «идее прекрасного поклонения». Так скульптор в одно и то же время был существом, которое чувствует, размышляет, создаёт. Существом одновременно внутренним и внешним, пластическим материалом, который воспроизводил истину, художником, который её интерпретировал, мечтателем, который продолжал грезить, и ещё критиком, который анализировал, насколько это было возможно.
Взяв новую порцию глины, его большие руки превращались в легчайшие, двигаясь в духовном движении, как будто ставили хлеб, который должны благословить. Он был собран и благочестив, чтобы создать прекрасные формы, в которых будет уловлено то божественное, что есть в творении Бога. Леонардо, верующий и художник, хотел служить Искусству на крыльях Веры, а Вере на крыльях Искусства; можно сказать так: чтобы возвышенная Вера выразилась в способности чувствовать, а высшая способность чувствовать текла бы в Вере.
* * *
В дни, когда падре Амаралу и Венансиу нужно было пойти в Bom Jesus do Monte или спуститься в Брагу, откуда они возвращались только вечером, у скульптора были дни отдыха. Опрыскав пульверизатором глину, которую с вечера покрывал суровой тканью, Леонардо выходил из монастыря и взбирался на гору Святой Марты напротив голых стен Самейру. Здесь, вдали от мира, один, наслаждаясь абсолютной тишиной, он раскрывал душу в признаниях небу и в разговорах с ним о важном, потом погружался в чтение одной из четырёх книг, которые он взял с собой в Фалперру, и которые составляли всю его благочестивую и эстетическую библиотеку: «Евангелия», «Имитация», «Рейсбрук» Хело[4]и «Рускин и религия красоты» Сизерана[5].
Вид на пути от Santa Marta das Cortiças к Santa Marta
Этим утром он начал перечитывать Евангелие Святого Иоанна.
- Каждый раз, когда его читаю, нахожу в нём новое! – говорил мне Леонардо позднее.
Чтение этого евангелиста его глубоко впечатляло:
- Мне кажется, что я слышу голос самого Иисуса!
Переполненный этим духовным светом, Леонардо как будто преображался и возвращался в светлый свет своего христианского детства.
Восхищённая высшей истиной душа, совесть, раскаивающаяся в совершённых грехах, им овладевало живейшее желание становится всё более и более верующим, абсолютно верующим как художник, потому что чем выше возносился его дух, чем более благочестивой была душа и более чистой совесть, тем ближе он мог приблизится к Иисусу, видеть его божественный образ - такова была в каждое мгновение молитва верующего, страстное желание художника.
Когда он читал страницы святого Евангелия, где упоминались святые земли, имена которых он сохранил в памяти с детства – Иудея, Галилея, Самария, Ханаан – его воображение, более фигуративное чем красочное, переносило его в эти библейские пейзажи, в видения, которые помогали ему за пределами яркого света этого июльского дня увидеть в холмах и горах перед ним возможное повторение облика выжженных солнцем гор Святой Палестины.
Он читал вслух и с выражением. И в этой тишине и в уединении величие евангельских строк, простых, но грандиозных, как григорианское песнопение, давало бронзовое звучание красноречию, существовавшему внутри слов, которые были более духовны, будучи словами Библии. Иоанн, евангелист невидимого, Иоанн, биограф божественного Слова, видел в Сыне сияние существа Отца Небесного, впитал в себя трансцендентность доктрины Учителя; его нежное сердце, отдыхавшее в огромном сердце Иисуса, слышало бесконечную Любовь. Его свидетельство – это голос, несущий божественную печать, зеркало, отражающее божественный свет. Так как он жил посреди чудес Ханаана, Капернаума, Тиберии, сохраняя в душе эхо слов Сына Божия, которым говорил Дух Отца; его писания вызывали у Леонардо глубокое религиозное чувство, вызывали у него любовь к вечной истине, которая расцвечивала его воображение и передавалась его христианским рукам.
Одинокий, вдали от людей, за пределами мира, его дух парил в бесконечном Пространстве и бесконечном Времени, он чувствовал себя очень маленьким созданием, но в то же время очень большим, чтобы обладать бессмертной душой, которая отдавала себе отчёт в том, что он – творение, а Бог – творец. Его мистический энтузиазм приводил его к такому идеалистическому выводу:
- Человек – есть дух.
Он продолжал:
- А художник не может не быть верующим.
И вот уже душа его молила о том, чтобы искусство увидело тайну Жизни. Если бы его глаза могли быть такими, как у Мемлинга[6], Квентина Массейса[7], Ван дер Вейдена или других художников-мистиков – дух в блаженстве, чувство красоты в благодати – которые покрывали святостью всё, что писали: лица, руки, одежду, поля и небо, горы и воды, города и скалы, деревья и травы, которые отражали в прекрасной улыбке жизни божественную улыбку творца.
Художник молился: молиться на открытом воздухе, значит вдыхать похвалы, которые источает Природа Богу – веру природы. Леонардо страстно желал достичь соединения религиозного восторга с восторгом эстетическим, чтобы служить им обоим своими творящими руками.
* * *
Его творение росло неделя за неделей: работа восхищённого скульптора была настойчивой, как настойчивой была его католическая практика в пламенном стремлении с каждым разом всё больше и лучше созидать свою христианскую душу. Следуя своим религиозным и артистическим принципам, он теперь твёрдо шёл по знакомой земле по прямой и широкой дороге, ровной и солнечной, и он очень хорошо знал, куда он должен прийти. Потом, рассказывая об этом периоде веры, уверенности и работы, он говорил мне:
- Я, который всегда сомневался в себе, в Фалперре достигал моментов, когда я доверял себе.
Со своей стороны, падре Амарал учил его в мудрых разговорах, систематически возвращавшихся к темам религиозного искусства, так, чтобы напитать душу обращённого художника (как пурист он всегда говорил «возвращённый», потому что Леонардо вернулся опять к христианству), и каждый раз он побуждал художника взять на себя новую задачу развивать католическое искусство в Португалии.
Уроки этого теолога и эрудита наставляли скульптора, а он с помощью них прояснял своё чувство, преображал его в красоту, устремлял его к небесам.
Говоря о красоте Иисуса («Speciosus forma»)[8], падре Амарал напоминал Леонардо о портрете, который делал с него псалмист: «Благодать излилась из уст Твоих, ты самый прекрасный из сынов человеческих. Ты пришёл по благодати и красоте».
И другой псалом:
«Он царствовал благодаря красоте».
Смотрел он также на красоту Иисуса в фразе Святого Августина «Прекрасный на кресте», и падре Амарал подтверждал её правоту, цитируя тексты других святых авторов.
Вокруг таких фраз доминиканец разворачивал свою речь, всегда горящую сумасшедшей любовью к Иисусу, как если бы он был новым падре Дидоном[9], а скульптор новым падре Феликсом[10], убеждая его, что христианство далеко не «враг красоты», как писал Ренан, а наоборот, её божественный вдохновитель.
В другой раз беседа задерживалась на истории распятия, начиная с триумфа Христа в Средние века, когда он был коронован имперской короной Карлом Великим; далее Христа – страдающего за всех – покрытого язвами, обескровленного, бледного – «человека боли» в францисканских видениях; и вплоть до Христа, воссиявшего в духовном выражении в воссиявшей строгой красоте.
Переходя к другой теме, падре Амарал говорил о сути божественного, которое большой художник сознательно или бессознательно должен перенести в своё творение. И вернувшись к форме в скульптуре, утверждал, что хотя эстетическое отражение божественного в Иисусе, понятое и воплощённое, могло бы доминировать, красота нравственная должна существовать вместе с красотой пластической.
И завершал:
- Средневековье больше любило Мысль, чем Форму. Ренессанс, больше Форму, чем Мысль. Теперь религиозный художник должен одинаково любить Мысль и Форму.
И делал вывод:
- Артистическое вдохновение и вера должны переплетаться.
Эти уроки глубоко впечатляли Леонардо, который обобщал своё чувство в фразах, подобных этой:
- Мои мысли теперь имеют другой объём… другие очертания…
Или
- Я вижу прекрасное движение в моей душе…
И так он, достигший Господа через Чувство, укреплялся теперь в Нём через Разум и… через Искусство. Ранее им двигало вдохновение эстетическим изяществом, теперь он возвышался верой в христианскую благодать.
* * *
Однажды вечером падре Амарал и Леонардо сидели на ступенях церковного двора капеллы Санты Марии Мадалены, обращённой на Брагу. Перед ними в широкой долине, залитой светом, смеялась природа, полная цвета и изливающая юность.
Лестница от Santa Maria Madalena, обращённая к Браге
Источник на лестнице Santa Maria Madalena
Леонардо молча любовался Жизнью и молился Красоте. Пардре Амарал и Леонардо обменивались мыслями. Потом беседа перешла на искусство, которое вдохновляется непосредственно Природой, а отсюда к школам, которые говорят словами Карьера: «искусство это выражение наших чувств перед лицом природы», или словами Родена: «Природа – верховная госпожа бесконечного совершенства!» В тот момент Леонардо, продукт натуралистической эпохи, в которую всё вращалось вокруг правдивости («ничто не может быть красивым, если оно не правдиво» (Роден)), Леонардо, чьи глаза восхищались красотой вида, который они видели перед собой, позволил уронить одно неосторожное слово исключительной похвалы искусству, которому достаточно «воспроизводить» прекрасную природу… И тут же доминиканец, чтобы вырвать с корнем эти последние языческие нелепости, показал благородные утверждения другой теории, утверждения, которые возносят искусство и художника к высшему чувству красоты, которая есть ни что иное, как Бог.
И эпиграфом для своих рассуждений падре Амарал взял слова из Писания «небо, земля и воды проповедуют славу Божию», настаивая, наращивая аргументы красноречивыми идеями и чувствами:
- Не стоит любить реальное за реальное, но за идеальное, которое в нём содержится. Природа лишь слабый отблеск Красоты Бога. Художник и верующий – поклонники её, - говорил наставник.
Солнце опускалось за горизонт.
Доминиканец продолжал говорить. Леонардо, теперь снова полностью возвращённый к своему спиритуализму в искусстве, чувствовал, как в него проникают эти идеи, как они ошеломляют его блеском формы и духом, заставляют его подниматься вверх, к свету!
Под конец падре Амарал открыл книгу, которую он носил с собой – «Прогресс христианства»[11] падре Феликса, замечательного лектора из Нотр Дам де Пари, и в завершение своих размышлений перевёл этот абзац: «Истинное искусство это природа в отражении идеала или идеал, продуманный в природе».
Сидя на ступеньках внизу, рука на лбу, восхищённые глаза подняты к говорящему, Леонардо был поглощён словами этого лектора.
Свет затухал.
Потом в тишине монах прошептал:
- Бог во всём: и в Природе, и в Красоте.
- Бог в искусстве, - сказал скульптор.
И доминиканец одобрил его:
- Главное выражение искусства всегда будет в религиозном искусстве.
И уже в наступивших сумерках, когда было трудно читать, доминиканец открыл новую книгу падре Феликса и перевёл: «Высшее искусство это таинственная точка, в которой душа и тело, дух и материя (как и в самом человеке) достигают полного и гармоничного взаимного проникновения».
Горизонт окрасился кровью лучей заходящего солнца.
Сумерки растекались, и оба, в молчании и размышлениях, в тени аллеи спустились к монастырю.
По листве пробковых дубов пробегал предночной бриз. Воздух охлаждался.
* * *
Так прошли три месяца.
Скульптор продолжал работать с глиной, отдавая всё своё видение верующего, все свои мечты эстета, всё своё техническое мастерство на службу духовной красоте. Леонардо говорил теперь, что поверхности и красивые ритмы менее ценны для скульптуры, если в ней нет чего-то за пределами формальной красоты. В то же время он настаивал в своей теории, которую он называл «внутренняя скульптура» - скульптура, которая находится за пределами лепки органов, но стремится открыть нравственную структуру, живущую внутри и раскрывающую душу. Внутри формы есть свет…; прекрасное движение, которое освещает всё и всему придаёт ценность. Выражение - это субстанция душ и вещей. Искусство выражения - это искусство высших тайн. Глаза художника должны научиться новому видению: видеть сквозь тело то, что находится за ним, то, где господствует дух. Недостаточно читать в душах, нужно видеть души. Внешняя красота важна для нас, но несравненно больше для наших чувств важна глубинная красота выражения. Это центральное требование для завтрашнего скульптора. Все технические умения не должны вести к другому исходу, не должны приводить к иному результату.
Выражение делает материю более тонкой. Выражение – это дух. Выражение раскрывает душу. Внутренний свет – только душа видит его, внутренний голос - только душа слышит его.
Выражение живёт в материи так интимно, так деликатно, что в настоящем мгновении кажется, что форма перемешивается с идеей, плоть с духом. Когда душа хочет, наш взгляд становится металлом или же бархатом, огнём или сладостью, то раздувается от гордости, то становится ровным в простоте. Когда душа хочет, наша речь набожна или же демоническая, наше лицо элегантное или грубое. Когда душа хочет, наши руки становятся мудрыми или же неумелыми, святыми в поклонении или же демоническими в сладострастии. Когда душа хочет, всё тело адски извивается или же спокойно и безмятежно одухотворяется изяществом.
Особый случай – божественное выражение, оно требует глаз-веры, глаз-чувств, глаз-мыслей. Необходимо видеть. В своих неоготических мнениях Леонардо понимал, что человеческое тело, в котором открывается небесный дух, должно, будучи изображаемо в искусстве, принять христианский стиль готических и священных линий. Стилизовать – значит ухватить и зафиксировать в прекрасном синтезе эстетическую сущность правды. В религиозной скульптуре выпуклости и впадины должны быть умеренными, чтобы тонкие переходы от светлого к тёмному указывали на блаженство материи, в которой живёт блаженный дух.
Леонардо заключал:
- В священной скульптуре недостаточно думать, нужно чувствовать, и руки должны быть не только умелыми, но и благоговейными.
И, чтобы я увидел, что это он говорит, находясь в молитве, от подчёркивал:
- Ты лучше видишь, когда молишься, чем когда думаешь.
- Я лучше вижу сердцем.
- Можешь сказать, как Шарден[12]: «Я служу цвету, но пишу чувствами».
- Или как Да Винчи: «Мною думают чувства».
Распространяя эти его идеи на другие искусства, мы могли утверждать, что у всего есть собственный облик, и художнику надлежит раскрыть его в красоте. Выражение – это всё. Чувственная красота – это дух материи.
Я думал про себя:
- Жить в духе, жить, наполненным духом, жить для духа – вот великая Революция, которая готовится в мире!
Такова была тема нашего разговора тем вечером, когда я посетил в Фалперре этого великого скульптора, моего друга.
* * *
День только занимался, а Леонардо уже был на ногах, чтобы быть на мессе, любоваться рассветным светом и чистым цветом, предшествовавшим солнцу, слушать трясогузок, дроздов и воробьёв на ветвях и на земле аллеи. И это созерцание было его благодарением и хвалами.
Но перед этим рассветом птицы не пели ни на дубах, ни на платанах: всё было в тумане, всё было затянуто цинковой пеленой. Горизонты были покрыты облаками: из долины Каваду приходил густой туман, который заполнял луга, приближался и поднимался тяжёлым дыханием над полями и холмами, доходя даже до сюда, до Фалперры, и ещё выше до вершины Санты Марты, где в светлопепельном нимбе меж пробковых дубов светилась часовня.
Дрожащий влажный ветерок рассеивал мглу в вышине и разрывал ползучий туман, похожий на огромную и плотную ткань, сделанную пауком, разбросанную клочками по земле в дроковых и папоротниковых зелёных зарослях, покрывающих горы, из под которых показывались фиолетовые скалы. На красном небе солнце, горевшее, как горнило печи, разрывало гортензии белых облаков, окаймлённых золотом. Меж ними тут и там ярко голубели кусочки неба.
Разъяснялось. Вот уже прошла по воздуху быстрая метла ветра, озабоченная тем, чтобы подмести небесное поле, через которое будет проезжать на своей огненной колеснице мифологический бог.
И вот в выметенной яркой синеве победоносно сияет солнце.
Свет во славе!
Вид от Santa Marta das Cortiças
Вид от Santa Marta das Cortiças
Художник стоя молился перед открывшимся пространством. Ясность была интенсивной, тишина абсолютной, а мир – небесным благословением. Скульптор, тронутый этим поучением, поднял руку с «Рейсбруком», которого этим утром взял с собой, и там перечитал и глубоко понял смысл фразы Хело «Высота услаждает душу, щедрость умиротворяет её, созерцание умиляет её».
Вглядываясь в эту землю Миньо, Леонардо вновь признавал, что его вера и его искусство были детьми этого зелёного и кроткого пейзажа.
Потом скульптор и добрый Венансио – очень верующий! – прогуливались в медитативном молчании по этим горам, покрытым корнями и плодами фиолетового вереска. От их шагов поднимались вверх зелёные кузнечики с голубыми и жёлтыми крылышками и упрыгивали по лугу. В тишине утреннего часа слышалось жужжание жуков на ладанниках[13]. Летали зигзагами свадебные пары белых бабочек. В череде пробковых дубов с морщинистой корой, пепельными и спокойными как у олив листьями один стрекотал цикадами со звуком напильника из твёрдого железа. На соседнем свистел дрозд; а за ним на жёлтых и оголённых вершинах, которые поднимались до Самейру из глубины долины Тайпаш – люди с лицами цвета огня и позолоченными одеждами на восходящем солнце рубили кустарник на подстилку для скота.
Вдалеке звенел то один, то другой козий колокольчик. И посреди этой безмятежности парил коршун, «очаровывая» с высоты птиц и кроликов, чтобы потом в миг упасть вертикально с ускорением камня и схватить пленника.
Иногда птичка чуть больше ореха останавливалась посмотреть в небо, всё в ней трепетало в нервном возбуждении, весело дрожало, поднимало её постоянно в чувственном вращении в потоке света синей атмосферы, постоянно она щебетала свою кристальную песню: жаворонок, маленькая ранняя птичка, луч рассвета, розовое и золотое, исходящие от солнца, вселяли энтузиазм и придавали поэтичность. Блеск её пения и был голосом самого света.
Леонардо шёл по этому расцвеченному и спокойному пейзажу со своими умиляющими воспоминаниями, в молчании, в одиночестве, в горнем мире, в своей душе, благодарной за красоту и добро всего, что её окружало, и внутри него созревало решение удалиться от людей, остаться только с Богом и со своим религиозным искусством, жить среди простых существ: животных, деревьев, вещей…
* * *
Так прошло лето.
Падре Амарал уехал в Гимараеш, где основал доминиканскую резиденцию.
Леонардо потом много переживал, много думал, много делал, завершая своё творение – живую тему Боли, Любви и Красоты – в которое вложил лучшую технику, чтобы она служила небесному выражению, которое он видел в своих восхищённых мыслях, чувствовал своим поэтическим чувством, достигал своей душой полной веры, милосердия, поклонения. Этот христианский скульптор, помня всегда, что божественный дух Иисуса возвеличил в самых страшных мучениях человеческое тело, сохранял религиозные линии, освящённые традицией, которая считала этого человека «самым прекрасным из сынов человеческих».
Несмотря на это, в руках художника тело Иисуса несло ещё готическую стилизацию, в смысле великолепной устойчивости, совершенной сдержанности, изящной простоты. В этом искусстве скульптор создавал всё в стройности воплощённой в чистейших основных линиях, в сдержанных, то точных формах, как у Христа Фра Ангелико, его наставника, который узрел сущность божественного изящества. В композиции этого тела, нагота которого должна была иметь (и имела) ясность непорочной красоты, художник не опустился до правдивых мелочей, которые бы излишне притягивали внимание. Сильно и сдержанно от создал синтетическую правду, полную благородства и излучающую благодать, которая вмиг покоряла души и овладевала ими, благодаря могуществу здорового и красноречивого соединения. В этом и состояло, выраженное в форме, его сильное и возвышенное искусство.
Положение на кресте было естественным и традиционным. Тело держалось на прибитых ладонях, руки не были натянуты, потому что обе ноги, каждая прибитая отдельным гвоздём, опирались на перекладину, а также потому (так я думал), что божественное тело не должно быть тяжёлым… Голова нежно склонялась немного вправо и нисколько вниз, глаза смотрели с кротостью. На лице жили, светясь сильным светом любви, глаза человеческие и божественные, взгляд которых проникал в тех, кто смотрел в них. Красиво вылепленная грудь дышала ритмично и мягко; её линии переходили в живот и бёдра, нежно переходя в линии ног, мягко разливаясь по всем мускулам, которые жили той же спокойной жизнью таким образом, чтобы всё тело, священный свет, выражало бы затишье, излучало бы мир и говорило бы о любви: если бы эти ноги оторвались бы, они пошли бы к нам, если бы эти руки освободились, они бы обняли нас, а эти прекрасные ладони, хотя и пронзённые, благословили бы нас…
А душа? Художник застал её в то мгновение бесконечной возвышенности, после слов, которые были обращены к Отцу: в момент высшего прощания любви, высшего бытия любви к Человечеству, для которого была совершена эта жертва любви. В этот чудесный миг – таинства Боли и Любви – его взор, его рот, его лицо сияли небесным светом бесконечной нежности в бесконечном мучении. Выражение лица отражало как божественное зеркало абсолютную доброту и милосердие его Небесного Отца.
Высшее преображение!
На Голгофе-Боли Иисус получил свой Фавор-Любовь.
То было выражение внутренней и сильной любви, которая посвятила себя помощи несчастным, терпящим бедствие – облегчение горюющим, мир отчаявшимся. Умнейший и прекраснейший, обращённый ко всем, всё понимал этот взгляд-благословение, эти святые губы говорили с великими и малыми, известными и неизвестными, всех понимая и любя.
Как сам Иисус был на протяжении веков высшим прибежищем беспомощных, был оздоравливающим сердцем больных, спасающим сердцем терпящих крушение, так и скульптор хотел, чтобы его образ достиг душ добрых, но несчастных, оставшихся в этом мире без помощи, утешения и надежды.
Смог ли он различить это выражение? И если смог, то воплотил ли его? Огромное сомнение, сомнение, распинавшее его, грызущее, погружающее во тьму, приводившее в оцепенение, которое было и будет ещё долгое время долгим мучением этого скульптора, бесконечно требовательного и бесконечно неудовлетворённого!
Он думал:
- Как могут мои материальные руки воплотить нематериальное? Как могут мои грешные руки выразить божественное? Как могут мои человеческие руки создать сверхчеловеческую красоту? И снова он погружался в жестокие сомнения; и снова опускались бессильные руки вдоль тела, в котором жила побеждённая душа.
То было высшее усилие создать максимальную пластику в образе, который бы служил максимально абстрактной идее.
Целые недели проходили в этих нравственных мучениях.
Последние дни работы были самыми мучительными из-за неуверенности, из-за апатии и опустошённости, глубокого уныния.
Наконец, истощённый, он решил положить конец этому мучению. Завершенная она или незавершенная, он признал, что в данный момент следует отказаться от скульптуры. Он решил это ночью, но уже утром вернулся к работе! Так прошли следующие дни в болезненных колебаниях нерешительности.
Наконец, в какой-то момент он заставил себя больше не прикасаться к глине и отправить её сперва перевести в гипс, чтобы потом копировать в дереве, так как повернувшись всецело к религиозному искусству он решил, что перестанет быть скульптором и станет «сантейру» - скромным народным мастером, живущим в согласии с состоянием своей души.
Этим вечером он, модель и слуга Мануэл в последний раз покрыли грубой тканью глину, в которой жила и скорбела душа художника.
* * *
Несколько дней спустя из Порту приехал формовщик с помощником, они поставили вокруг скульптуры, воздвигнутой на сосновый крест, покрытой влажной тканью: мешки с гипсом, облака льняной ткани, горы железных скоб, бочек, тазов, вёдер, леек, которые были нужны для этой грязной работы, пачкающей всё вокруг, всё покрывающей белым, выполняемой руками ремесленников с засученными рукавами, руками с белой массой, одетых в комбинезоны – скафандры из вылинявшего хлопка – забрызганные гипсом, наподобие каменщиков. В течение нескольких недель формовщик с помощником, часть за частью, политых фиолетовой краской и гипсом, готовились снимать форму.
Я был снова в Bom Jesus do Monte и, предупреждённый Леонардо, приехал в Фалперру присутствовать на первой расколотке.
Скульптор, скрестив руки, наклонив голову, смотрел на это спокойно и задумчиво.
- Тебе печально видеть, как одевают в гипсовый саван живую глину, которую ты создал? – спросил я его.
- Как жаль, что нельзя сохранить глину! Влажная, она сама плоть, сама жизнь, - ответил он.
- При переходе в бронзу все линии становятся жёсткими… И созданная скульптура уже тебе не принадлежит…
- Да, но не в этом случае, потому что скульптура вернется в мои руки: из гипса должна перейти в дерево и тогда…
- Тогда?
- …я снова буду её изучать и понимать.
Он замолчал. А потом сказал:
- Знаешь, что говорил Суареш душ Рейш?
- Нет.
- «Наша скульптура живёт в глине, умирает в гипсе, возрождается в мраморе».
- Или в дереве.
- И в этот раз Богу известно, чему я ещё должен научиться, что создать…
- О чём мечтать?
Леонардо мне не ответил, но, закрыв глаза и наклонив задумчиво голову, прошептал для себя:
- Да, мечтать и… страдать!
* * *
Завершив работу, он с тысячью предосторожностей упаковал тяжёлый гипс и отвёз его в Бомфин.
И ещё несколько дней я всё ещё слышал в себе тяжёлую печать этого рефрена удовольствия и боли:
- Да, мечтать и… страдать!
[3] Чудесный медальон (medalinha Milagrosa) – медальон, который был явлен французской монахине Катарине Лабуре, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%B0%D0%B1%D1%83%D1%80%D0%B5,_%D0%95%D0%BA%D0%B0%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B0
[5] Robert de La Sizeranne, французский писатель (1866 – 1932)
[6] Ганс Мемлинг (1433-1494)
[8] Из псалма 44 : speciosus forma prae filiis hominum diffusa est gratia in labiis tuis proptereabenedixit te Deus in aeternum / Ты прекраснее сынов человеческих; благодать излилась из уст Твоих; посему благословил Тебя Бог на веки
[9] Генри Дидон, доминиканец французского происхождения (1840-1900)
[11] Célestin Joseph Félix «Le Progrès par le christianisme», (1865): conférences de Notre-Dame de Paris
https: //ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%B0%D0%B4%D0%B0%D0%BD%D0%BD%D0%B8%D0%BA
Комментарии
Отправить комментарий