O último olhar do Jesus. Capítulo 16: "Flecha ao céu"/Глава 16: "Стрела в небо"

Flecha ao céu

Стрела в небо

Следуя моему совету (а также своему желанию) Леонардо отдыхал несколько дней в дорогом ему Bom Jesus do Monte, с этим пейзажем, на который он смотрел с нежностью и слезами на глазах, с вековыми дубами, которые он обнимал как людей и о которых говорил как Камилу Каштелу Бранку[1]:

- «Эти деревья вот уже тридцать лет – мои друзья!»

В это время года Bom Jesus do Monte был пустынным: отели закрыты, и никого на весенних аллеях.

Но как прекрасны были солнечные дни! Скульптор вставал рано и шёл в храм слушать мессу, которую читал седой капеллан, которого Леонардо знал ещё черноволосым. Перед обедом он гулял часами в тихом лесу меж старых дубов. На площади Евангелистов в трех капеллах он вновь рассматривал старые статуи, которые его так впечатляли в детстве. В другие разы, всегда в одиночестве, он спускался по лестнице Добродетелей, и лестнице Чувств по пролетам, зигзагам до Первых Капелл, и в этой утренней прогулке (солнце шло по вершинам дубов, чирикали птички, а в траве с бульканьем бежала вода) его трогало всё: сады, деревья, источники и даже мох, который покрывал низкие стены. Чистое и сострадающее воспоминание! Такие места погружают в нежность саудаде, здесь он ходил и молился со своими дорогими родителями, которые теперь были у Бога! Молчаливый, весь погружённый в себя, он чувствовал нервную печальную дрожь тяжёлых воспоминаний, и саудаде ранило его душу: холодные и печальные капли…

На балконе «Гранд Отеля» под ветвистыми липами, которые тридцать лет назад были маленькими, он устремлял взор за пределы широчайшего поля с тысячью гряд, переливающегося зелёным разных оттенков, к старой земле, где он родился. Город с рядами белёсых домиков тянулся в разных направлениях, как бесформенный паук с длинными ногами, и одна из них, правая, вела к кладбищу с множеством белых мавзолеев между зеленью. Отсюда, издалека и с высоты, осиротевший взор Леонардо направлялся в угол, где рядом были погребены его родители, и молитва, вышедшая из сердца этого сострадающего сына, уходила вместе с родителями в Вечность!

* * *

Во время отсутствия Леонардо мы, его друзья, по инициативе Елены де Мендонсы ткали вокруг скульптора хитрый, но полезный заговорчик– своего рода моральное препятствие, которое заставит его больше не думать и не прикасаться к этому шедевру, который так утомил его дух и руки, жадные до совершенства. Это препятствие состояло в том, чтобы благословить образ: чтобы духовным благословением соединить красоту художественную с красотой веры. Теперь святейшая власть проникнет в него, оденет его, воссияет над ним, и перед этим сиянием духовного решения художник сможет только преклонить колени.

Приняв такое решение, Елена де Мендонса и её подруги в несколько дней всё приготовили, для этого было выбрано помещение на нижнем этаже, предназначавшееся для оставленных языческих работ, которое прекрасный вкус Лусии был готов художественно украсить.

На белых стенах она повесила португальские ковры Аррайолуш и Урруш, принеся их из других комнат. На выступающих цоколях черного дерева и вощёного дуба поставила религиозные скульптуры Леонардо, как оригиналы, так и формы, выбрав лучшие среди бронзовых, мраморных, глиняных и гипсовых (тех, которые не были полностью обнажёнными или слишком уж простонародными). Тут были ряды кожаных стульев с высокими спинками и жёлтыми гвоздиками, монастырские скамейки, церковная книжная полка для месс и разные золочёные настенные коврики.

На старом комоде из дерева виньятику с блестящей железной окантовкой и на буфетах для освящённого хлеба стояли цветы в вазах из Рату и Вианы: начищенные воском они были улыбками, разбивавшими власть бронзы, кусочками цвета, согревающими холодный мрамор. А ярко-красная занавеска на большом окне давала залу розоватый свет и религиозную атмосферу капеллы.

В глубине, на трёх ступеньках, покрытых восточными коврами, был поставлен крест с Распятым, Тело Христа красноватого кедрового тона ярко выступало на фоне грубого льна старой скатерти из Каштелу Бранку, вышитой старинными шёлковыми желтоватыми и синеватыми нитками металлического тона испанско-арабской мозаики.

В это время на север с юга приехал прелат, знакомый Елены де Мендосы, которая его тут же (получив разрешение от епископа Порту) пригласила освятить образ. Был назначен день и время праздника. Я написал Леонардо, и тем же вечером, почти сразу после того, как он приехал в Бонфин, была проведена церемония освящения, на которой присутствовали Елена де Мендонса, Лусия и много добрых сеньор, приглашённых ими, некоторые почитатели и редкие друзья, в число которых, разумеется, включили и меня.

Из выставочного зала в новый зал, который сразу же назвали Иисусовым, образовалась небольшая процессия, в которой люди держали зажжённые свечи (с белыми или синими стаканчиками), купленные и освящённые в Лурде, и сеньоры входили с пением, возбуждённо обращаясь в Пречистой: «Аве! Аве! Аве Мария!»

В зале Его Высокопреподобие, с головы до ног облачённый во всё фиолетовое, даже нагрудный крест в аметистах, читал молитвы, положенные для этой церемонии. И в дымке пахучего ладана благословил образ. Лусия за маленькой гармонией запела бодрую «Спаси, Царица» Гайдна, и другие голоса подхватили её.

Прелат – из-под пилеолуса выбилась седая прядь, взгляд умный, притягательный и добрый, руки тонкие и белые, выступающая нижняя губа, говорит в нос – произнёс с естественным красноречием подходящие слова, они были простой непретенциозной импровизацией.

И торопливо (время от времени поглядывая на наручные часы) вознёс похвалы творению «возвышенного религиозного скульптора», творению «имеющему большое значение в период социальных перемен», сказал о христианской демократии, об образовании художника из народа, о поэзии веры, и очень красиво заключил: «если бы все мастерские языческого искусства могли превратиться в христианские капеллы, как это случилось сегодня здесь!»

Церемония закончилась.

Прелат покинул зал Иисуса и пошёл переодеться в кабинет. Вышел. У уличной двери сеньоры и мужчины окружили его, половина на коленях, чтобы поцеловать перстень. Он благословил всех справа и слева с улыбкой и улыбающимися глазами, сел в автомобиль и поехал в Кампанья, где должен был сесть в поезд линии Доуру.

* * *

Леонардо, который вначале улыбался своей доброй улыбкой, благодарный за сделанный сюрприз и за поздравления, которые все ему делали в восхищённых и потрясённых благочестием фразах, впал во время церемонии (на которой он стоял на ногах в озабоченной позе: поникшая голова, закрытые глаза, левая рука на груди, правая на лбу) в глубокое размышление. Его душа закончила жить в уединении и саудаде и обнаружила себя внезапно в суматохе. Спустилась с горы в долину: от религиозного и благородного ритма к обычной мирской жизни. Какая скука! Весь этот «спектакль» ему был скучен. Это было «временное», а скульптор хотел выйти за пределы «временного».

В воздухе смешивались запахи плавящегося воска, ладана и мирских ароматов духов Коти, Орсе, Убиган…

Стоя: руки скрещены, глаза в пол, скульптор казался задумчивым – странная поза, которую, однако, все приняли с уважением, оставя его одного. Но Лусия, которая ещё не поздравила его так, как хотела, высказав ему всё своё душевное восхищение – поздравления души – осталась сзади. И только когда все вышли, она спустилась со ступенек эстрады, где стояла гармония. Одетая в белое она медленно вышла в зал: её ноги были как перышки, шаги – бриз. Религиозная атмосфера, образы святых, запах ладана, дрожание молитв в тишине зала – произвели на неё впечатление. Она встала на колени рядом со скульптором и сосредоточенно молилась, прижав белые руки к белой груди, белокурая голова склонилась к молящемуся сердцу. Она была подобна лилии, позолоченной лучом солнца!

Помолившись, она поднялась. Находясь совсем близко друг к другу, их тела были разделены, находясь в состоянии уединения, забыв обо всем: до души, наоборот, как арка из вьющихся роз, проникали друг в друга, верующие и благородные. Была видна и слышна гармония их духа…

Так прошло несколько секунд.

Вдруг они оба повернули головы друг к другу: лицо напротив лица. Их глаза, в которых было мало человеческого, почти что только духовное, смотрели: сознание в сознание, сердце в сердце. Мало помалу их души за пределами тела, свободные от земли, в аскезе мистического восхищения, красоты и доброжелательности, почувствовали страстное томление неземной привязанности, в которой глаза целовали выражение других глаз, губы в экстазе соединялись в губами, руки соприкасались в нравственной благодати, которая их осеняла,  когда их существа соединились друг с другом в сладчайшем нематериальном сплаве за пределами этой жизни в мирах, которые различаются чувствами в восхищении от духовной любви, которые различаются разумом при проникновении в понимание, в котором желания свободно соединяются в унисоне – там, далеко, за пределами этого мира, там, где другой свет освещает Красоту и другой восторг улыбается Добру.

Таким был сверхчувственный поцелуй на пороге вечной жизни, который этим вечером в религиозном молчании в зале, пропитанном молитвами, волнами музыки, искусством и поэзией, в свете ума, соединяющего мысли, в добром свете, соединяющем чувства – таким был поцелуй, который в этот миг расцвёл в этих светлых и бесстрастных душах.

Но, о человеческая слабость! Эта чистота у Леонардо длилась лишь короткий миг: когда Лусия протянула свою лёгкую и белую руку к большой и сильной руке скульптора, и он её медленно сжал, в тот же миг, когда он устремил опьянённый взор в голубые, улыбающиеся и невинные глаза девушки, — этот мужчина почувствовал внутри себя странный порыв, зажёгший чувства, которые он уже считал покорёнными, благодаря постоянной религиозной жизни и жизни, поглощённой искусством. Дьявольская вспышка заставила дрожать его тело, скверное головокружение потрясло его!

Но это безумство было мгновенным: кто-то высший помог (тайны жизни, тайны смерти!..) и дал нравственный свисток опасности для души Леонардо. В одно мгновение он поднялся из падения с пониманием катастрофы и слабости человеческого состояния! Этот мужчина, который так сильно стремился жить для духа и устанавливать в мире благородные принципы, желая всё сохранить в чистоте, почувствовал себя внезапно грешником в мыслях: желать - значить грешить!

Оглушённый он поднялся, посмотрел на своего Иисуса, чтобы прибегнуть в тому взору Любви, который полон жизни, полон жизни за пределами земной любви: любви-альтруизма, любви-человечности, любви-божественности, под которым души очищаются и убегают в миры, лежащие за пределами этого мира!

Какое ужасное разочарование!

Художник в высшем призыве не увидел того, что думал увидеть, не встретил того, что искал. Во взгляде Иисуса не было божественной неземной любви, но лишь благородная человеческая любовь, сотканная из нежного прощения к земным чувствам, сделанная из  свободного благоволения того, кто понимает и прощает чувственную любовь.

Тогда в свете критики он признал низкое качество своего творения: взгляд Христа был ещё ограничен человеческим! Какая катастрофа! Скульптор, который так много представлял, так мало воплотил! Какая огромная дистанция между мечтой, которую создавала душа, и творением, которое выполнили руки! Вмиг естественная досада превратилась в отчаяние, но он терпеливо сохранял спокойствие, окутанный туманом нравственной меланхолии, которая его угнетала и изолировала…

Теперь его уже не мучали сомнения. Для него всё было ясно: в его сознании укрепилась, подтвердилась абсолютная уверенность, что он не достиг ничего из того, что так стремился достичь. Столько раз благоразумно это ему говорило его сознание смиренного художника!..  Выражение, которого добился скульптор было лишь выражением любви, рождённой на земле, но не любви, спустившейся с неба. Всё было низким! Всё ещё было материей!

Затем он строгим взглядом обвёл с головы до ног скульптуру, которая была перед ним:  бесконечная требовательность этого бесконечно неудовлетворённого художника пострадала от ещё одного разочарования: его работа, её выполнение, ему не нравились. В этой скульптуре он узнавал лишь техническое мастерство, лишь формальную работу, лишь изящество форм, лишь искусное распределение света. Строгий до жестокости к себе самому, сантейру требовал кроме всего прочего предела в простоте форм, умеренности линий, оттенка цвета, которые бы придали всему то бесстрастное спокойствие, что безмятежным и победоносным прошло бы через века. Леонардо не видел в этом образе внутреннего света, освещающего всё блаженством, не чувствовал в этой застывшей форме музыкальной фразы, которая создаёт крылья воображению и заставляет его дрожать, не слышал он в нём шелеста невесомой молитвы, которая выходит из души и поднимается к высшему, наконец, изображению не хватало поэзии, которая воспаряет из лучистых структур и составляет аромат идеализма.

Этот скульптор, ненасытный до совершенства, также не видел в этом теле Иисуса того величия простоты, того благородства, того трансцендентного характера, созданного сверхъестественной властью и магией, составляющих и определяющих таинственный союз бога и человека, который есть форма и сущность, материя и дух воплощённого сына Божия. Наконец, ему недоставало Священного Присутствия! Не нужно было и смотреть: его произведение потерпело неудачу, потерпело неудачу полностью, теперь он признавал это с горечью!

Новый острый анализ, новые суровые требования безутешно омрачали его. Никогда и никто не был таким разрушителем своего собственного творения, как он, никогда ни один автор не хотел так яростно и безжалостно разорвать на куски своё творение! Всё рухнуло. Сапёрами в этом ужасном разрушении были неудовлетворение идеалиста, скромность художника, смирение христианина. Захваченный унынием и моральной слабостью он был спокоен и уничтожен. Он стоял напряжённый, задеревеневший, похожий на болезненную статую побеждённого художника, закрыв руками лицо, как будто хотел скрыть свой стыд. Всё вокруг казалось ему неудобным и горестным. Если бы его тело по природе могло бы потеть кровью, то его лоб, щёки, шея, грудь в этой сильной агонии были бы покрыты кровавыми капельками, настолько боль стыда заливала душу этого бессильного художника.

Лусия, чувствуя, что произошло что-то серьёзное, отодвинулась, но видя Леонардо в такой печали, вновь нежно приблизилась, посмотрела на него своими удивлёнными, но как всегда нежными голубыми глазами и спросила своим нежнейшим невинным голосом:

- Друг мой, что с вами?

Лернардо с внимательным жестом извинения с трудом сделал нитку улыбки на мучительном лице и, повернув к ней умоляющий взгляд, попросил деликатно:

- Оставь меня одного, прошу тебя.

Удивлённая и тихая, Лусия удалилась, как вошла: медленно, шаги лёгкие, как у идущей тени…

Один, устремив взор в пол, скульптор прошептал побеждённо:

- Какое ничтожество!

В конвульсивном отчаянии он поднял растрёпанную голову, посмотрел наверх и, устремив душу к небу, порывисто вскрикнул:

- Мама!

И в этом призыве его душа узрела образ матери, с теми же сияющими добротой глазами, которые всегда успокаивали нравственные страдания сына, с тем светом доверия, который всегда поднимал его дух, и показалось ему, что она сказала:

- Молись, мой сын, молись ещё больше!

Последний свет угасал. И вот уже сумерки превращались в темноту…

Все уже ушли и ушли давно.

Тогда Леонардо поднялся на первый этаж, вошёл в свою комнату и упал ничком на кровать в долгих рыданиях.

Изнемогши душой и телом, он заснул и спал глубоко, как спят солдаты после поражений!

Проснулся он поздно. Возрождённый, он увидел в словах мамы («Молись, мой сын, молись ещё больше!») программу, которой будет следовать. Решив выполнить её, принял новые внутренние сражения, в которых с победой над самими собой вышли с триумфом большинство сражающихся. Поблагодарив небеса, признал, что всё, что произошло, было предупреждением свыше: ему было ещё очень далеко до той вершины, которой он собирался достичь. Ему следовало усилить внутреннюю религиозную жизнь, чтобы стать добродетельным человеком, который хорошо служит Богу, чтобы затем хорошо служить Искусству. Первая задача для скульптора-сантейро – сделать нравственную скульптуру из своей собственной души. Как Бог создал человека по своему образу и подобию, так религиозный художник нуждается в том, чтобы сотворить свой материальный образ их собственной духовной глины, из которой до этого он создал себя: так строится любая добродетельная душа.

* * *

В тот же день Леонардо закрыл большим куском ткани – ткани траура! – своего Иисуса. Собрал чемоданы на несколько месяцев и отправился в Галисию, в Ову, в старый дом, стоящий прямо на берегу Атлантического океана между Лагвардией и Байоной, где, предупреждённый моей телеграммой, его ждал доктор Луиш Секейра, вместе с которым и ещё другими иезуитами он бы провёл длинный ретрит. Далее (таков был его проект) он бы с любовью изучал великие соборы Франции, великие музеи религиозного искусства в Германии, Бельгии, Голландии. Затем он бы посетил монастыри, задержался бы в бенедиктинских, и остался бы в доминиканских, как он обещал дорогому падре Амаралу.

Живя в молитвах, он хотел быть видимым Богу, живя в тишине, слышать в себе внутренние голоса, живя среди добродетелей, заражаться их примером – заражаться, насколько возможно, блаженством справедливых, святостью святых.

Он нуждался в том, чтобы много молиться, много медитировать, углубляться в себя, заставить себя признать свои нравственные обязанности, настойчиво сбивать ноги, идя по дороге совершенства; наконец, как религиозному скульптору, ему нужно было формировать свою душу в линиях христианской красоты. Какую большую и неровную дорогу - горения, заботы, отречения, смирения, терпения, настойчивости, чистоты, жертв – какую большую и неровную дорогу ещё надо было пройти! О, если бы иметь сердце, чтобы молиться и добродетель усердия, чтобы заслужить у Бога благосклонность его освящающей благодати!

С каждым днём Леонардо становился всё более смиренным, становился всё лучшим христианином.

Но разве возможно быть художником «сантейро» без того, чтобы сначала освятить свою душу? Как можно претендовать на то, чтобы увидеть божественный лик без того, чтобы одновременно не питаться Божественным, не быть в сверхъестественном, не жить с Бесконечным? Только после того, как художник совершит в себе это сверхчувственное действия и структура его души достигнет совершенства, Бог по своему благоволению сможет ему ниспослать луч действительной благодати, в котором его глаза в святом экстазе божественной поэзии смогут различить так или иначе многое, что они так страстно желали видеть, и его искусство сможет создать то малое из огромного, что оно желало создать в мире небесных предметов. В тот миг его дух будет освещён Великим Светом, его чувство тронуто Великой Любовью, а его руки будут ведомы Великим Путём.

Леонардо говорил:

- Так творение моей мысли не будет моим, но того, кем оно вдохновлено, творение моих рук – того, кто с высоты их ведёт. Они будут двигаться невинно и бессознательно и придут к пластическим правде и красоте, которых сейчас, грешные, они неспособны достичь. Так моё искусство без усилия не будет обладать той «низостью», которая у него есть, когда оно делается с «усталостью», как говорил Да Винчи.

И сквозь его неудовлетворение светила надежда, что, очистившись, он достигнет того, чего так страстно желал.

Он был прав.

Только так, после десятков попыток и тяжёлых нравственных жертв получается от Бога тонкое высшее вдохновение, которое даёт почувствовать присутствие Иисуса, а затем душу в мистическом прозрении, сердце в мистической нежности, руки, помазанные небом; только так скульптор сможет создать правдоподобно это тело небесной и земной красоты и в нём выразить, в экстазе блаженства, выражение божественного лица. Только и только так художник сможет (возможно) материально и духовно сотворить свою человеческую и божественную тему религиозной скульптуры: «Последний взгляд Иисуса».

Конец

---

[1] Camilo Castelo Branco (1825 – 1890) – один из самых известных португальских писателей