O último olhar do Jesus. Capítulo 8: "Candeia que se apaga e lega o sol em testamento"/Глава 8 "Светильник, который угас и завещал солнце"
VIII
Светильник, который угас и завещал солнце
Что произошло в моё отсутствие?
А вот что…
Леонардо после тысячи колебаний и изменений, происходивших
из желания одновременно создать Иисуса подлинно исторического и Иисуса подлинно
мифического – Иисуса-человека и Иисуса-символ, закончил в каррарском мраморе,
белом с голубым оттенком августовского лунного света бюст (в натуральную
величину), который заставил его столько думать. Он соединялся с выполненным в
гипсе телом распятого Иисуса на необработанном кресте. Всё это он затем
собирался копировать с абсолютной точностью в дереве.
Но голова и тело Иисуса очень различались и по духу, и по
форме. Тело – форма, движение в точном соответствии с анатомической наукой –
было выполнено руками мастера, и представляло собой священный и прекрасный
«отрывок» скульптуры, полной жизни и характера.
У головы, однако (хоть и была в ней та же анатомическая
тщательность, правдивость линий и выражения, в котором автор пытался выразить
чувства доброго человека и мысли стоического поэта, который позволил убить себя
за идеалы) – итак, у головы, однако, неопределённый резец неопределившегося
скульптора-мыслителя все так сгладил, растушевал, разбавил – линии, поверхности
– что жёсткий мрамор как будто превратился в мягкий воск, снежные хлопья, бутон
хлопка, перестал быть камнем, чтобы стать беловатым туманом. Как у «сестёр»
Родена, у которых видны лишь лица и руки, как у «Христа» Каррьера, руки и ноги
которого растворялись в темном поле картины – эта скульптурная цитата,
отклоняющаяся от пластики, теряющая жизненную опору, утончалась до цитаты
литературной.
Голова была закончена, но между тем, она казалась лишь
наброском…
Она могла бы показаться разрушенным лиозом[1],
обтесанным мрамором, но гораздо менее тем, что оставляет в первую сессию резец
каменщика, размечая камень легкими линиями, копируя гипсовый контур.
Создавая так голову Иисуса (Леонардо позже мне всё объяснил)
художник был озабочен тем, как передать через неопределённость формы
неопределённость идеи, которая в человеческой душе является стремлением к
трансцендентному, полётом через религиозный мир к сверхъестественному – в
область тайн… Ему Иисус виделся в глубинах истории подобным размытому пятну
неопределённых цветов, освящённый авторитетом времён. Скульптор стремился к
тому, чтобы эта голова было больше встреченной идеей, чем увиденной формой,
больше показанной красотой, чем анализируемой реальностью. Выражение должно
было быть дано лишь в контурах, через святое положение растворяющегося пятна. И
в итоге скульптура должна была быть, как только это возможно, образом, и только
образом, предъявлением и только предъявлением, стоящим максимально на службе
внутреннего культа и минимально культа внешнего. Эта прекрасная
неопределённость была бы источником религиозных впечатлений, в котором все
благочестивые сознания, тронутые и встревоженные, видели бы, во что его
благочестивые мечты верят и что хотят видеть в них.
В этом произведении скульптор старался воплотить неосязаемое
в осязаемом мраморе – сделать из жёсткого камня то неопределённое, то
мистическое, какое полумрак создаёт в застеклённых нишах вокруг голов святых,
делая нечеткими их линии и фигуры: как в капеллах, там, наверху, в высоте
тронов, в нишах между занавесями и балдахинами видятся изображения в свете
веры, который окутывает их святейшей тайной. Для этого поверхность мрамора
должна была быть неопределённой, чтобы передать высокочувствительные волнения
верующих сердец. Наконец, эта туманная голова должна была бы быть источником
сверхъестественных вибраций, давала бы таинственные впечатления, приносила бы
музыку…
Таковы были мысли скульптора, мучительные размышления художника,
который намеревался поставить камень на службу своей шаткой религиозной
метафизике – образчику модернистской ереси, приложенной к христианской
скульптуре – следам протестантской доктрины, которая была предметом последних
разговоров в Порту с его старинным парижским другом, художником Жулиу Монтейру,
который ему рассказывал о «нашем внутреннем Христе», и среди других заблуждений
подводил его к этому:
- Каждому из нас, художников, следует следовать
индивидуальному пониманию, так как видит наше размышление и чувствует наше
сердце идею-образ евангельского Христа, и держаться в отдалении от этого
фальшивого посредника – церкви.
Было 30 июня, пятница. Сеньора Мария даш Дореш,
поклоняющаяся Сердцу Иисуса, завершила свой религиозный месяц, посвящённый ею
Господу, чтобы получить для сына благодать веры. Она открыла и закрыла святой
июнь исповедью и причастием, кроме этого постилась все тридцать дней,
исповедывалась и причащалась каждую пятницу.
Проблема веры сына, её ежечасное беспокойство, уничтожала её
физически, вплоть до того, что она теряла аппетит и сон. Она похудела. Она
высохла, как соломка – «кожа и кости», говорила соседка. Она чувствовала
усталость в руках и ногах, боль в костях, которая заставила её согнутся.
- Чувствую себя, как будто меня побил кто-то, - говорила она
утомлённо.
Лицо похудела, под глазами появились сердечные отёки.
Появилась мягкая мертвенная бледность, но в твёрдом взгляде горела прочная вера
и иногда появлялась благочестивая аскеза. Когда она стояла, её стройная и
сильная фигура напоминала Святую Женевьеву Пюви де Шаванна, вырезанную в
голубом лунном свете той давней и холодной ночи, в которую покровительница
охраняла Париж.
Святая Женевьева, Puvis de Chavannes, 1898
Одна в своей маленькой комнате со стенами, покрытыми
олеографиями и гравюрами святых в старых окладах из дерева и атласа, преклоняла
она колени перед своим комодом из дерева виньятику с латунными замками, который
она превратила в алтарь, покрыв его белым льняным вышитым полотенцем. Её ораторио[2]
из позолоченного дерева был заполнен разными изображенями, свечами, пальмовыми
ветками, восковыми агнцами, святынями Богоматери Карму[3],
мощами, розариями и цветами из тафты. Перед стеклянной дверью она установила
раскрашенный и вставленный в рамку эстамп Сердца Христа между двумя серебряными
подсвечниками с восковыми свечами и бело-золотыми фарфоровыми вазочками с
розами и алыми гвоздиками, цветами пламенного июня.
Читая священные тексты на день, молясь по четкам и поя
ладаинью, сотворяя финальный крест, завершая молитвами за умерших, сеньора
Мария даш Дореш завершала молитвы своего месяца, молясь ещё раз за возрождение
веры в душе своего дорогого сына. Эта благочестивая мать чувствовала, что в
Леонардо вера существовала в несогласии с ним самим, слепые размышления,
несвободное сердце, губы, отвыкшие молиться, ноги, забывшие дорогу к церкви.
Правда, сын сопровождал её каждое воскресенье к мессе в Bomfim, но она видела, что это была скорее
обязанность, чем благочестие, больше забота, чем набожность. Поэтому
обеспокоенная мать молилась, горячо сложив руки:
- Святое Сердце Иисуса, услышь меня, услышь меня! Молю тебя
– Иисус, мой Иисус! – прикоснись, спаси душу моего сына! – и устремляла молящий
взор на раскрашенный эстамп, где Господь с нежно склонённой головой и
улыбающимся и сострадательным взглядом открывал грудь нежными руками и
осторожными пальцами, белая туника подчёркивала его божественное красное
сердце, опоясанное зелёной короной с шипами, и с впечатанным в него маленьким
чёрным крестиком, окружённым светом – небесное пламя божественной любви.
- Мой дорогой сын! – шептала она устало.
Просьба, которую она приносила Господу, диктовалась её
религиозным инстинктом матери. Она думала:
- Предам его Богу, Бог его коснётся. Иисус – это лучшая
компания. Господу должно понравится, что Леонардо сделает его портрет.
* * *
Утром того же дня Леонардо слегка навёл порядок в своей
мастерской. Покрасил в чёрный цвет необработанный крест (который служил для
того, чтобы подвесить на него модель), возрузил его на подмостках напротив
стены вместе с гипсовым Христом, а рядом на подставку поставил бюст Иисуса,
выполненный в мраморе.
Исчезающий свет вечера был почти незаметен и в полном
молчании находился отдыхающий дом. Два помощника ушли, слуги были наверху, в
глубине дома.
Расставив всё, Леонардо хотел сделать матери сюрприз,
показав ей творение, которое она заказала, а он завершил после стольких трудов
мысли и рук.
Пошёл звать её. Застал её благочестиво гасящей свечи. В
воздух поднимались нити дыма, которые распространяли по комнате погребальный
запах воска. С правой руки свисала золотая цепочка с любимым ею распятием,
сделанным в Браге «Христовым» Мануэлем; чуть опухшие и дрожащие бескровные губы
старушки ещё шептали тихую молитву.
Открыв осторожно дверь, скульптор спросил:
- Можно, мама?
- Входи, Леонардо.
Он поцеловал ей руку, она прижала его к груди:
- Сын мой!
Возник миг молчания меж этими умилёнными душами.
Оправившись от потрясения, Леонардо сказал:
- Пришёл, чтобы показать тебе своё произведение – твоё произведение.
- Что? Уже закончил? – спросила, застигнутая врасплох и
радостно удивлённая святая старушка.
- Да, мама.
- Слава Богу! – воскликнула она, взволнованная, складывая
руки в молитве и поднимая глаза к небу.
От этого благочестивого волнения разгорелись её бледные
щёки, зажёгся свет в погасших глазах.
- Это правда, мамочка, гипс готов и мрамор закончен.
- А весь образ?
- Потом, в дереве. Я сам его сделаю.
- А кто его раскрасит?
- Бенту.
- Хорошо. Всё для Бога! Ну, пошли, пошли туда, - сказала она
спеша и радуясь.
Они вышли в коридор.
- Мой Господь, мой Господь! – шептала она, и довольная
гладила правой рукой плечо сына, на чью руку она опиралась, спускаясь с первого
пролёта лестницы.
На лестничной площадке она отдыхала. Через калитку вошёл
отражённый красный свет заходящего солнца и окрасил, и округлил слегка худое
лицо.
Уставшая от чувств, мать пристально смотрела в глаза сыну,
стараясь найти в их глубине свет веры, который она так хотела увидеть. Это был
взор матери, взор инстинктивный – интуитивное тонкое вопрошание. Леонардо тоже
смотрел на неё, но его взгляд был безмятежен. Улыбаясь печально и с сомнением,
мать спросила со страхом:
- Ты доволен своей работой? Господу понравится твой Господь?
Эти мистические вопросы сковали художника. Леонардо мог лишь
ответить:
- Мама, иди, посмотри. Мама, ты скажешь!
Они прошли второй пролёт.
Когда они дошли до мастерской, скульптор открыл дверь и,
отстранившись, пропустил вперёд мать, которая почтительно вошла.
Сеньора Мария даш Дореш сделала два шага вглубь мастерской
и, не рассматривая распятого, тут же упала на колени, склонив благочестиво
голову, как будто бы она вошла в капеллу. Оставалась так несколько минут, пока
Леонардо не коснулся легко её плеча и не сказал ей вполголоса, улыбаясь:
- Её ещё не благословляли!
- Я знаю, - ответила она резко.
Нет, не был этот образ тем образом, о котором она
молилась!..
Она взялась за руку сына. Он помог ей подняться, так она
была слаба.
С душой, полной одного горячего желания – найти в творении
любимого и обожаемого сына веру, увидеть, что его глаза светятся благодатью
любви, что его губы излучают добрую улыбку, а лицо источает нежность - она,
устремив взгляд на Христа пыталась постичь, понять, наполнить свою душу
благочестием, которое излучал и содержал в себе этот образ. Она приблизилась
ещё на два шага вперёд. Стала смотреть пристальнее. Шли томительные секунды. Улыбка
ушла, жизнерадостность поблёкла, лицо стало суровым, покрылось тенью сомнения,
и в то же время мучительный вопрос был написан в удивлённых глазах: она не
понимала этой статуи и ей причиняла боль эта её неготовность понять стремление
художника. Её ум затуманился, чувства погасли. Она спрашивала сама себя: «Что
это такое?» Посмотрела ещё внимательнее. Отвела глаза и в изумлении посмотрела вокруг.
Она уже страдала… В этот миг опустошение накрыло её душу, она стала мучительно
безжизненной: ничего не видела, ничего не понимала, ничего не чувствовала!
Потом приблизилась к мраморному бюсту и её жадный взгляд как будто нырнул в
него. Но стало ещё хуже: всё погасло для неё. Она ничего не понимала, ничего не
могла постичь! Моргала усталыми веками. Как будто внезапно её глаза покрылись
бельмами, она инстинктивно поднесла руки к глазам, чтобы стереть туман,
который, казалось, стоял между ней и камнем. Теперь она отошла подальше, чтобы
лучше разглядеть, лучше понять, но с каждым разом туман становился для неё всё
более плотным. Угнетённая, она села. Последний луч надежды погас в её
доверчивых глазах, растворилась последняя ниточка улыбки на её приветливых
губах. Лицо этой женщины выражало печальное оцепенение. Но ей не хотелось
огорчать художника, она была матерью, она не хотела ранить любимого сына, она
мучительно силилась улыбнуться и, наконец, осторожно, пролепетала в страхе свои
замечания:
- Мне нужно сказать тебе…
- Говори.
- Я не понимаю…
Леонардо вздрогнул, закрыл глаза и замолчал. Это был удар по
его любви к себе, как к художнику, а также по его сердцу.
Но мать настаивала, и спрашивала его, как суровый цензор:
- Что ты хотел сделать, сынок?!
Леонардо оставался в нерешительности.
Она настаивала сильнее:
- Что это за Иисус?
Стоя упрямо перед изображением мать ещё пыталась, ещё
старалась понять то, что, казалось, ускользало от её ума и её чувств.
Скульптор, сгорбившись, задумчиво смотрел в кирпичный пол.
Видя его таким сеньора Мария даш Дореш, страдая за него,
пробормотала сбивчиво и извиняющеся:
- Я не понимаю, не понимаю, что это!
Наконец, безутешная мать пожала плечами, сжала недовольно
губы, но очень смиренно завершила свою мысль:
- Знаешь, Леонардо, твой господь не внушает мне никакого
почитания!
Этим она сказала всё в своей простенькой критике. Она хорошо
знала, что была глубоко невежественная в искусстве – она была одна из бедных
Христа! Но она сказала ему своё простое понимание того, что образ был
неправильным; она высказала ему тихонько христианское ощущение, что эта статуя
не была изображение Христа таким, как все его чувствуют и видят.
В ней, совершенно необразованной, говорил религиозный
инстинкт, коллективное благочестие миллионов душ, которые веками приходили
молиться к подобным скульптурам, созданным и поставленным для всеобщего
почитания. С горькой печалью она посмотрела на сына, и, увидев мучение на его
лице, исполнилась сострадания к нему и жалостью к самой себе: она видела, что
безрезультатными остались горы прочитанных молитв и море выплаканных слёз ради
обращения Леонардо.
Смысл остатка её жизни был в этом обращении. Оно не пришло.
Всё было потеряно!
И тогда, совершенно безутешная, она обняла сына, дрожа от
рыданий. Она была глубоко потрясена. Она стала бледной, как воск. Её сухие и
жёлтые руки стали похожи на руки покойника, кончики пальцев стали фиолетовыми.
Дышала с трудом. Как будто мельничный жёрнов придавил её грудь. Шею как будто
схватила жестокая железная рука. Поднялся из груди и застрял в горле свинцовый
ком, и тончайшая боль спустилась от левого плеча к мизинцу. Дрожащие ноги
подгибались.
Леонардо, поддерживая её, испуганно спрашивал:
- Мамочка, что с тобой, что ты чувствуешь?
- Здесь, тяжесть. Не могу дышать. Задыхаюсь! И она прижала
худые руки к бесплотной груди, и глаза её закатились.
Перепуганный сын усадил её на стул.
- Я принесу стакан воды. Позову кого-нибудь. Бог мой!
- Не сейчас. Потом. Не оставляй меня одну. Хочу, чтобы ты
был рядом.
Казалось, она потеряла сознание.
- Бог мой, бог мой! Роза! Мануэл! – восклицал Леонардо в
отчаянии.
- Не пугайся. Со мной так уже было много раз. Это бывает,
когда я огорчаюсь.
Да, от огорчения и от терзаний. Как страдала мать-христианка
в эти жестокие к ней минуты! Мастерская сына стала её Гефсиманским садом – оливковым
садом, превратившимся в сад с шипами: так истекала кровью её душа. Этот Иисус,
который был перед ней и котрого она не понимала (не понимала потому, что это не
было изображением Иисуса) был аьсолютным доказательством, абсолютным
подтверждением того, что предчувствовало её сердце: её сын потерял веру, её сын
не обратился. Эта мать страдала от самой огромной боли, от которой только может
страдать благочестивейшая мать: видеть сына живущем на ложном пути, вне церкви,
потерявшим душу. И эта печаль открыла её двери в смерть.
Упав на стул, опустошённая, уничтоженная, она вытирала
холодный пот, который доходил до волос, покрывал лоб, щёки, шею. Временами
взглядывала на статую, но сразу же, с отвращением отводила оскорблённый взор.
Сын всё это видел. В глубокой тоске сеньора Мария даш Дореш обратила всю свою
душу к небесам и молила небеса о чуде. Потом, страдая за сына и сочувствуя ему,
посмотрела на него, глухо рыдающего. Тогда зажёгся в ней огонёк надежды, и в
эту же минуту eё переполнила
нежность. И тогда её умирающее тело и находящаяся в смертельном страхе душа
сделали последнее сверхусилие, и это чудесное создание сожгло последнюю свечу
материнской любви, произнеся такие красноречивые слова, разрезаемые вздохами:
- Встань на колени здесь, у моих ног, сынок (она задыхалась,
в глазах ьыло сострадание) и попроси вместе со мной этого Господа (она показала
ему своё распятие, сделанное Мануелем Христовым), чтобы он тебя освятил
расположением своей милости. Этот святой образ полон прощения. Посмотри на него
хорошенько: видишь, как Иисус улыбается тебе. Это так хорошо, так прекрасно!
Её губы дрожали, слёзы застилали глаза, слова застревали в
горле. Она была мертвенно бледной. Впалая грудь, рот открывался в попытках
вдохнуть воздуха, которые не мог войти. С огромным трудом она продолжила, но
голос пропадал и гас:
- Молись, молись. Проси его с благоговением. Иисус всегда
слышит тех, кто зовёт его. Сын мой, говори со мной «Отче наш (она прервалась,
задохнувшись), сущий на небесах…»
Внезапно она подняла к груди правую руку, впилась в неё
ногтями. Расцарапала её, на лице
возникла маска трагического выражения ужаса и боли: чёрный раскрытый рот,
глаза, выходящие из орбит, ужасная гримасса задыхающегося. Левая рука дёрнулась
в судороге, ища на подоле упавшее распятие и тщетно пыталась поднести его к
губам. И затем агонизирующим шёпотом:
- Леонардо, я уже не вижу тебя!..
- Я здесь, мамочка, - отвечал, придвигаясь к ней как можно
ближе, её бедный сын с разбитой душой.
Правой рукой, как слепая, она ощупывала голову сына, прижималась
к ней бескровными губами, покрывая её светом духовного поцелуя меж жизнью и
смертью – поцелуя вечности! Заикалась. Дрожала, и, припав к груди сына, стала
неподвижной, открытые глаза заволоклись белой золой – золой сгоревшей жизни, от
которой эмаль радужки потускнела, и навсегда потух в её глазах живой свет
человеческого существования.
Она была мертва.
Комментарии
Отправить комментарий