XI
Францисканское сердце
Coração
franciscano
Полностью поглощённый огромным заданием, думая о нём каждый
час, скульптор удовлетворённо ликовал, видя, как растёт, приобретает плоть,
проясняется его творение, рождённое во вновь расцветшем чувстве христианской
веры – пришедшей на смену его давнему неверию.
Так, естественное падение его духа привело его к простым мыслям, нежным
евангельским образам, тем, которые в детстве вошли в его простодушное сердце
через благочестивое и мягкое слово воспитывающей его матери; и теперь он мог бы
сказать, как Ламартен, что его Христос был
«…..тем, что моя мать прикладывала в
агонии к губам моего отца».
Мысли, которые на какое-то время отклонились от своего
природного ствола, возвращались в эти ясные и светлые миры. Возрождались. Открывались.
Леонардо чувствовал, что такое возвращение, к которому он пришёл, радовало его
душу, давало воздух его сознанию, как если бы открылись ворота к светлому
горизонту.
В то же время, таинства католического учения, которые раньше
отягощали его дух – теперь облегчали его, если раньше догмы, которые он
принимал с закрытыми глазами, сковывали его, то теперь они высвободили его к
небесам – взор его был ослеплён наслаждением обладания чудесной истины.
Его дух дышал Верой, освещался Надеждой и питался Заботой
того, что он видел благотворно его окружало. И его душа, с каждым разом всё
более стремящаяся к тому, что находится за пределами существующего….
чувствовала теперь, что в её религиозном идеале есть тот Абсолют, которым
питается его жажда Бесконечного.
* * *
Леонардо хотел сделать Иисуса прекрасным по форме:
изображение прекрасного Бога, которое открывало бы людям прекрасные истины;
прекрасным, как сон: изображение существа высшего, созданного из доброты,
справедливости и милосердия, в котором чудесным образом раскрывалась бы
божественная и человеческая любовь.
Исполнено это будет сдержанно, как в античности, искренне,
как у примитивного искусства, и так растроганный и рефлектирующий художник в
одно и то же время классический и готический послужит своей совершенной
техникой своим христианским намерениям. Скажем так: в форме ясной и
синтетической будет возвышенное содержание.
Скульптор чувствовал, думал, работал. Ему хотелось
реализовать совершенный художественный союз, которому учил Рёскин: «творение
головы, сердца и рук»
Распятый на кресте Иисус жил последнее мгновение: перед вратами
Вечности его дух был огромной вспышкой чуда.
- Мёртвое божье тело мне не так интересно, как живое божье
тело, - говорил Леонардо.
И настаивал:
- Труп – лишь бренные останки, а Иисус – это действие; труп
– это поражение, а я обожаю триумф; труп – это смерть, а я люблю жизнь.
Для Леонардо миг, когда Иисус испускает дух после слов (в
которых уже слышен взмах крыльев ) – «Отче, в руки твои предаю дух мой» - и
есть свет любви, который лежит в основе учения любви.
- Мой Иисус умрёт абсолютно спокойно, без гримасы на лице,
без судорог тела.
Чтобы понять, как далеко ушёл Леонардо от своих старых
рационалистических мнений, я спросил его:
- Он умирает как человек или как Бог?
Новообращённый мне немедленно ортодоксально ответил:
- Умирает как богочеловек.
И пояснил свою мысль:
- Если даже мученики в страданиях сумели улыбаться, если
праведники умирали как голуби, почему же так на может умереть Иисус, сын Божий?
И замолк, задумавшись. Немного спустя вновь вернулся из
своей души и сказал эту фразу, которая обобщала его мысли и его эстетику веры:
- Хочу воплотить в чистых формах чистый образ христианской
души.
- Хорошо сказал, Леонардо: Иисус должен умереть спокойно, в
сладостном высшем покое обоженого человека. Иисус будет страдать физически, но
его героическая душа поднимет его над самим собой. В мучительной боли на кресте
его печальные глаза, его покрытое ранами лицо, его искривлённый от горечи рот
покроет небесная благодать, благодатнейшая благодать – благодать божественная.
И в последний миг прощания с человечеством в этом лица просияет, осветив всё Пространство,
воспоёт, заполнив Время в ореоле небесного сладостного покоя, в невыразимом
выражении любви-прощения по отношению к врагам; выражении любви-доверия к
грешникам, любви-надежды для всех, кто её ищет, любви-уверенности для тех. кто
верит в неё. Это выражение столь ясное,
что понятно детям, столь глубокое, что впечатляет мыслителей, столь прекрасное,
что восхищает художников, столь нежное, что лечит горюющие души. Оно разливает мир
среди отчаявшихся и, как абсолютное Счастье, приоткрывает свет вечного Добра и
Красоты. Агония Иисуса должно быть похожа на агонию любви: любящий страдалец и
страдающая любовь. В величии Боли – величие Любви!
- Думаю твоею головой, чувствую твоим сердцем, - ответил
воодушевлённый Леонардо.
* * *
Присутствие двух Добрых Ангелов – Елены де Мендоса и Лусии
продолжалось в доброте и изяществе. Осторожно и легко две добродетельные души
вели за руку детское сердце.
Эти сеньоры вели его, чтобы оно увидело творения заботы, в
которых они так или иначе принимали участие: приюты для престарелых,
исправительные дома, учреждения для вышедших из тюрьмы, ясли и приюты для
детей, оставшихся без поддержки.
Восхитительный труд!
Поглощённые идеалом святости и служения, эти разные сеньоры
жертвовали для него всем: счастливой судьбой, мирскими наслаждениями и даже
здоровьем и удобствами. Молодые и красивые, некоторые из них отказались от
брака, чтобы быть свободными и отдавать свои души душам других людей. Я был
изумлённым очевидцем самоотверженности красоты, которая позволила себе
выцвести, высохнуть, сморщиться, постареть; a resignação das que assistem em si próprias ao crepúsculo da luz que foi brilhante e quente, ao dissipar de quimeras que foram irisadas de devaneios; краха прекрасных снов,
который низвергались с высот и, в конце концов, расползались на тонкие нити
дымки саудаде, растворялись и умирали в тишине неузнанных или непонятых жертв.
И душа Леонардо, видя рядом собой столько несчастья и беззащитности, с каждым
разом смягчалась всё больше и больше, взывая к Богу.
В одно из таких посещений Леонардо смотрел, как с ласковым
взглядом, с ласковым голосом и руками Лусия заботилась о своих маленьких больных;
и снова стала полна его грудь душевным чувством, чистотой духа, счастьем
сообщности, с которым она, почти девочка, умела собрать группу детей, с
которыми играла.
Под глубоким впечатлением он сказал мне после этого:
- Знаешь, Эрнешту, в такие моменты я способен понять, что
только это и ничто иное может быть делом души Лусии, и я постиг вдруг смысл
красоты и нежности этой прекрасной и заботливой девушки.
- Что именно?
- Быть сестрой милосердия для больных детей, оживлять их
своими прекрасными улыбками, строить с изяществом сады…
Я прервал его и завершил:
- …детства, цветы, которые притягивают и услаждают взоры. Её
суть – быть женщиной-цветком, которая должна жить для детей-цветов.
- Как вы, поэты, умеете сказать!
Как-то вечером в Bomfim я застал Леонардо в выставочном зале с его подругами, который
учили его литургическим молитвам и песнопениям. Елена читала ему пламенную
молитву, которую составила Тереза Младенца Иисуса[1],
в которой эта прелестная и улыбающаяся, любящая розы девушка страстно желала
сгореть в божественной любви, которая бы поглотила её тело, чтобы немедленно
она, её дух мог бы взлететь в небо и увидеть там прославленный лик её
возлюбленного Иисуса, образ которого для неё всегда был увит цветами. Затем
Лусия, аккомпанируя себе на фисгармонии, пела нежнейшний Adoremus, который возвышенно поётся хором
во время причастия… За этим последовала «Буду с моей матерью»[2]
- трогательное восхваление Святой Непорочной Деве, пылкое желание взлететь на
небеса, чтобы любоваться благодатью, излучаемой прекраснейшим ликом Божьей
Матери. И под конец была спета ангельская, крылатая Laudate Mariam – героический и лирический гимн
сердцу Непорочной. Её меццо-сопрано то радостное, то печальное возносилось,
возносилось ока не потерялось совсем в высоте. То было мистическое наслаждение,
уносившее в духовном полёте с собой душу художника.
Леонардо слушал её восхищённо и его мягкий и артистический
дух, весь был полон доброжелательности, сотканного из поэзии, к этой прекрасной
женской душе, которой служило прекрасное тело: её линии и гармония пропорций
виделась художнику даром Бога своей избраннице. Он глубоко чувствовал высказывание
Микель Анжело: «Красота это добродетель тела».
Со стороны Леонардо всё это было чистой, нежной и
эстетической дружбой.
Лусия со своей стороны также желала ему добра, и жила,
восхищаясь от того, что видела в Леонардо душу великого художника, поднимающуюся
к небесам. Кроме этого благородство этого человека, его кротость, искренность,
его благородное и печальное искусство, теперь всё сосредоточенное на
религиозных темах – трогало её и вызывало в ней, помимо нежной дружбы, восторг
восхищения талантом скульптора. Она часто останавливалась и смотрела не него:
её прекрасные голубые глаза были как две чистые души, полные заботы и
возвышенного экстаза.
Леонардо всё то видел и чувствовал, и его дух плыл в
благодарной нежности.
Они оба были существами, поглощёнными одной религией, два
разума, живущие в одинаковой картине мира, две совести с одинаковыми
нравственными основами, два художника, которые своим искусством – звуком и
формой – служили Богу.
А как же тела? Их у них не было, или, по крайней мере, они
не видели, чтобы они влияли на чистые мотивы их душ. Их души были как два
света, а не как два огня.
Между тем, скульптор чувствовал и чисто человеческую
потребность воплотить со своим эстетическим духом это прекрасное тело: в нём
зарождалось стремление воплотить в мраморе эту красоту.
Однажды, когда мы разговаривали о грации Лусии, я увидел,
как скульптор закрыл глаза (которые даже закрытые улыбались от эстетического
блаженства), поднял руки и его горячие пальцы двигались в желании изваять тело,
полное красоты форм, открывающей красоту духовную: казалось, что его подвижные
руки ощупывают красоту, которую видят глаза.
- Мне бы хотелось, мне бы хотелось… - бормотал он. И душа
его была полна неопределённого томления, движения были неуверенными…
- Чего ты хочешь? А точнее, чего желают твои творящие
красоту дрожащие руки?
- Руки и душа.
- Пусть так. Но скажи, к чему стремится влюблённый художник?
И Леонардо раскрыл мне своё вдохновение скульптора-поэта –
вещь столь тонкую, что не знаю, может ли она перейти от формы к мечте и
воплотить идею в форме… Его взор выражал чувственные спазмы того, кто побеждён
изяществом линий, гармонией модели, обладающей равновесием пропорций
совершенного тела. Его руки трепетали в желании творить, его пальцы чертили в
воздухе прекрасные контуры.
В блеске взора, покорённого красотой полуприкрытых форм,
была также нежность поклонения духовной красоте этой ангельской души. И
скульптор чувствовал, что, создав изображение пластической красоты Лусии, он
создаст одновременно и изображение этого прекрасного духа, для которого
прекрасное тело было оболочкой прекрасной души: прекрасным проявителем
прекрасной души. Красота и добродетель Лусии были неразделимы для этого
художника.
Так странно пришла ему в голову мысль: изваять тело Лусии!
Эта мысль для него была столь эстетической, столь только лишь эстетической, что
скульптор был убеждён, что эта обнажённая скульптура будет абсолютно невинной:
что все будут ею восхищаться без возникновения какого-либо желания, и сама
модель получит в ней удовлетворение от чистоты, которую увидит в себе самой, и
о которой не ведает в чистоте своей красоты.
Он бы целомудренно изваял целомудренное тело. Нагота его
была бы одеянием абсолютной невинности. Это тело излучало бы красоту и только
красоту, и, если удастся, добродетель и только добродетель. Скульптор
чувствовал, что его безмятежные руки создали бы совершенную Красоту, которая
даёт эстетическую возвышающую радость, позволяет мыслям сосредоточиться,
удалиться в религиозность… Непорочное творение будет посвящением Богу, потому
что Бог его оценит, как оценил саму модель, когда, будучи высшим художником,
создал её столь прекрасной.
Я слушал его молча, восхищаясь силой высоких пластических и
мистических видений этого скульптора-поэта. Наконец, я сказал ему:
- Леонардо, несмотря на то, что я понимаю, как и ты, что
оскорбительна не художественная нагота, не нагота само по себе, а та
чувственная интерпретация, которую даёт ей художник, несмотря на то, что я
знаю, что чистое искусство целомудренно, как вода, не могу не незвать это, по
практическим соображениям, абсолютной утопией твоей мечты, а психологически не
классифицировать это как …
- Говори…
- парадоксальный платонизм!
На это Леонардо спокойно возразил:
- Если существует платонизм в литературе, то почему не может
быть (и, возможно, с большей силой!) платонизм в скульптуре?
* * *
На той неделе, когда остался позади ретрит Леонардо в Ойе,
так мудро организованный доктором Луишем Секейрой, я привёл к нему моего дорогого францисканского монаха Жузе,
выполняющего миссию в капелле Ангелов на улице Брагаш[3].
Жузе, хотя и получил докторскую степень по теологии в
шведском университете, был монахом очень скромным и молчаливым, утаивая в
сердце всю свою мудрость, следуя предупреждению Апостола: «Наука делает
тщеславным, любовь воспитывает»
Всегда в хорошем настроении, всегда весёлый, он был таким,
каким были францисканцы первых времён, когда они, следуя заповеди Ордена, жили
в той духовной радости, которая так заботила Святого Франциска. Это был мужчина
в возрасте около сорока лет, чёрные волосы оттеняли белый и гладкий лоб,
гладкое и свежее лицо свежестью походило на лицо мальчика. Постоянная добрая
улыбка на губах, во внимательных распахнутых глазах, свет которых немного
приглушался серым тоном толстых стёкол круглых очков – всё свидетельствовало о
мире. В этой счастливой улыбке проявлялась его живая душа, жившая в ясном
служении богу и ясном оптимизме. Его проповеди были очень приятными и простыми,
так, как будто он (духовный ученик монаха их Ассизи) говорил с детьми или
птицами. Его мягкие советы воодушевляли. Он молился по молитвеннику так воодушевлённо,
как будто бы всё в молитвеннике было цветущими и золотыми легендами, а во время
отдыха сочинял стихи с нежным религиозным лиризмом народных куплетов.
Жузе пленил скульптора.
Разговаривая с Леонардо долгими часами, он убеждал его, что
после того, как он постиг Иисуса живого через евангелие, ему нужно постичь
возрождение к жизни, произошедшее в душе святого Франциска, в котором он во
время кризиса христианства, как тот, кто воплотился снова, отдал себя в любви
бедному человечеству, больному от грехов, ослепшему от ошибок, погрязшему в
ереси.
Этот скоромный монах хотел, чтобы Леонардо возрождал свою
душу во францисканских заботе и смирении, в тех доблестях, которые позволят
узреть лик Ииуса-Любви, чтобы потом иметь возможность воплотить его в своём
произведении. Таким образом, брат Жузе, конечно, более с благочестием, чем с
эстетизмом стал внедрять скульптору теорию Рёскина[4]
о смирении, которое, зародившись в простых сердцах, приводит их к Богу – и к
тем нравственным качествам, которые должны предшествовать эмоциям, силе мысли,
работе рук. Далее по его мысли Леонардо стоило посетить место, где Святой
Франциск родился, жил и умер, землю, где воздух, горы, поля, монастыри, дома,
деревья, птицы и цветы рассказали бы о нём с той магией воспоминания, в котором
не были забыты слова, услышанные этой душоё от Бога, с той пронзительной
нежностью, которая умягчает сердца, заполняет глаза искренними благочестивыми
слезами, поднимает их к небу в благочестивом стремлении, в то время как мысли,
полные радости присутствия Господа поднимаются в территории вечной и абсолютной
Красоты.
И так красноречивы были слова этого скромного монаха,
доктора и поэта, что однажды мы ушли вдвоём, Леонардо и я, через приют в Castela-Velha, через французские Пиринеи с туманными
хребтами, через поля и виноградники яркой северной и центральной Италии, и так
до Ассизи – святого города, а потом до Флоренции – города красоты.
[1] Святая Тереза из Лизьё
[2] Com minha mãe estarei – одно из католических песнопений (Com minha Mãe'starei na santa glória um
dia; ao lado de Maria, no céu triunfarei.;R.: No céu, no céu, com minha
Mãe'starei. No céu, no céu, com minha Mãe'starei.;2. Com minha Mãe'starei, aos anjos me ajuntando, e hinos
entoando, louvores lhe darei.
3. Com minha Mãe'starei, então coroa digna, de sua mão benigna, feliz receberei.4. Com minha Mãe'starei, e sempre, neste exílio, de seu piedoso auxílio com fé me valerei.
3. Com minha Mãe'starei, então coroa digna, de sua mão benigna, feliz receberei.4. Com minha Mãe'starei, e sempre, neste exílio, de seu piedoso auxílio com fé me valerei.
[3] Capela dos Anjos Franciscanos, Rua
Bragas 321, Porto
[4] Джон
Рёскин, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D1%91%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%BD,_%D0%94%D0%B6%D0%BE%D0%BD
Комментарии
Отправить комментарий