O último olhar do Jesus. Capítulo 6: "O último olhar do Jesus"/ Шестая глава "Последний взгляд Иисуса"
VI
Последний взгляд Иисуса
«Какие мысли приковывают твой взор к течению реки» в этом белом
и немом мраморе, который тебя поглотил? – продекламировал я, после того, как в
течении нескольких минут в молчании, войдя в мастерскую Леонардо, я раздумывал
о упадке его духа: скульпто - склонённая голова, согнувшееся тело, руки,
опущенные вдоль длинной блузы грубого льна, в руках молоток и резец - смотрел
опустошённым взглядом на белый камень, из которого возникала только намеченная
голова умирающего Христа.
- Я не почувствовал, как ты вошёл, - мягко сказал художник,
не меняя своей позы, в которой и душа, и тело выглядели истощёнными.
- Пришёл только что, - ответил я.
Он, продолжая глядеть пустым взором на камень:
- Ты хорошо сказал: «прикованный к течению реки...» - к
течению искусства. Но отчаяние бывает не только от любви, как у этого монаха
Геркулиано[1].
Моя любовь другая, и другое отчаяние: отчаяние художника, который не может
воплотить то, о чём думает, отчаяние художника, у которого руки не повинуются
мечтам…
Он отложил молоток и резец, отряхнул блузу от мраморной пыли
и посмотрел на меня страдальчески:
- Я столько думал! У меня гудит голова!
Стоя передо мной Леонардо пытался выразить туманную идею
своего творения, свои неопределённые религиозные идеи, свои скромные
философские размышления, свои неточные взгляды на искусство.
Выражение было тёмным, оно без всякой формы смешивало идеи и
чувства, прерывистые фразы, после ясных слов – паузы, чтобы сделать заключение,
слова наскакивали одно на другое, повторялись, жевались в медленной и тягостной
речи, в них вставлялись куски французского, и все вокруг да около, и
многословно, и с рефреном (не так ли? не так ли?), всё показывало словесное
бессилие, происходящее, главным образом, от недостатка ясности мыслей.
Как справедливо полагал Ренан: «Плохо составленная фраза
всегда соответствует неточной мысли».
Но всё же я понял в этом спутанном клубке слов нити главных
идей, основание его смутной религиозной темы, стремление его пока
неопределившегося искусства, и то, что он искал в голове, наполненной словами.
И я поддержал его:
- Попробую объяснить тебе тебя самого.
- Говори.
- Ты спрашиваешь: что должен был высказать последний взгляд
Иисуса? Как выражалась во взгляде то, о чём думал этот сверхчеловек в его
последнем прощании с человечеством? Каким должен быть свет этих поэтических глаз?
Каким изгиб этого благородного рта? Какой благодать этого справедливого лица? Что
нам мог бы сказать жест его благословляющих рук? Каким должно быть мирное
положение его распятого во имя любви к людям на кресте тела? Исторической реальностью?
Мифом? Символом? Он должен быть из плоти или из духа? Каким…
- Всё так, - оборвал меня Леонардо. – Точно так. Вы,
литераторы, умеете истолковывать нас, выговаривать те сложные вещи, которые у
нас внутри…; и Леонардо поднёс руку к груди так, как будто бы сердце-загадка
было бездной тайн, которые лишь он мог успокоить.
- Это легко.
- Для вас. А мы не пользуемся языком. Однажды Жункейру[2]
говорил мне: «Если хотите, чтобы я понял, покажите мне своё рассуждение в
скульптуре»
- Вероятно, это так. Я уже слышал от одного твоего коллеги
парадоксальное: «Моё слово – либо глина, либо молчание…»
Вот то, что в тот миг Леонардо пытался выразить, вот голос,
который он пытался извлечь из молчаливого мрамора, тёплый свет, который он
хотел увидеть зажжённым в этой безучастности холодного камня, как если бы
камень уже всё это содержал в себе. Но художнику не удавалось достичь
желаемого, хотя в гипсовой модели, немного романтической, которая стояла перед
ним (вся пронизанная линиями циркуля) уже была склонённая вправо голова со
скорбным взором, глядящим ввысь, с мучительно искривлённым и нежным ртом
страдающего Иисуса – ртом при этом спокойным и добрым, отражающим душу человека
справедливого и при этом мечтательного, знающего своё предназначение,
представляющегося людям сыном Бога, сражающегося всю жизнь за своё учение, за
него схваченного, избитого и убитого, cо взором, полным надежды на то, что небо ждёт его, потому что его
«царство не от мира сего». Однако всё это не удовлетворяло скульптора (интеллектуала
без прочных оснований, каждый раз впадающего в прирождённую сентиментальность),
и он в течение месяцев и месяцев создавал и разрушал гипсовые и глиняные
модели, надеясь воплотить в камне гораздо больше того, что ему удавалось
создать в гипсе, надеясь полностью изменить черты, зафиксированные сейчас,
отдалиться как можно дальше от нынешней интерпретации агонии Иисуса –
интерпретации индивидуальной, полной неопределённости и… литературности!
Из рационалистических идей Ренана, неохристианских идей
Толстого и других авторов этого поколения, среди понятий, усвоенных по большей
части понаслышке, а также из туманной литературной теории, которая тоже была
услышана местами тут, местами там, из мистического культа искусства (где в
последнее время он был влюблён в неопределённость), а также из ещё более
неопределённого гуманистического мистицизма, откуда пришло и стало модным слово
«солидарность» - вот из всего этого плохо обдуманного и переваренного он
стремился сделать социальное и религиозное скульптурное творение. С одной
стороны, он признавал вслед за всеми этими авторами, что Иисус был величайшим
религиозным проповедником, оказавшим огромное влияние на мир, и поэтому хотел
бы, чтобы он умирал, как античный полубог. С другой стороны, почитая его как
блестящего религиозного поэта, как собрата по искусству, он хотел бы, чтобы
Иисус, будучи лишь человеком, страдал бы и умер, как человек, стоически, как
Сократ, или поэтически, как Франциск Ассизский – с душой птички.
Его взор скульптора наслаждался красотой форм, поскольку был
сформирован натуралистической школой, но его внутренний поэт настаивал на пока
неопределённой мысли выразить тайну через темноту, или через смутность
скульптуры, как бы закрытой туманом… Но возникала и другая мысль: мысль в русле
демократических идей, считающих Иисуса предтечей Революции. Думая об этом,
Леонардо хотел изобразить Иисуса с кожей, обожжённой солнцем пустыни, разутого,
с мозолями на ногах, натёртых на дорогах между Назаре и Галилеей. Так его
желания колебались в неопределённости: то ему хотелось всё выразить в
энергичных линиях, в сильной скульптуре, подчёркивающей характер, выражающей
экстраординарную личность; то выразить его в некотором символе, выражающем этот
характер; то создать неясные, ускользающие черты, в которых можно было бы
прочесть: «а не был ли Иисус мифом?» Иногда в этом произведении искусства его
деятельные руки хотели воплотить объективную и ясную пластическую истину,
иногда они останавливались в поиске музыкальной фразы, которая бы выразила душу
художника за пределами реальности.
Во всём этом клубке сомнений в его душе ещё было то, в чём
он почти не отдавал себе отчёта, некий благочестивый елей, который поддерживал
горение христианской свечи, маленькой и чистой, находящейся в его душе атавизмом
португальцев католических столетий, который оказал на него влияние через среду,
окружавшую его в детстве, и через материнское религиозное воспитание. И это
мерцание христианства, бессознательно вошедшее в его понимание и чувства,
иногда возрождало у него улыбку и освещало его взор предвидением
сверхестественного, но это было таким же мимолётным, как мимолётна тень от быстро
уносящегося дыма… Все эти различные и противоположные стремления заполняли мозг
строго мыслителя, его чувства, оформленные культурой, и его, инстинктивно
верующего, воспитанного в христианстве, заставляли думать и чувствовать, а руки
в тумане неопределённых стремлений оставались в муках невоплощения и в отчаянии
бессилия. Так чувствовала себя его душа, одновременно лёгкая и нагруженная,
свободная и порабощённая.
Во всей этой путанице с каждым днём всё больше обеднялись
его мысли, ослабевала сознательная и бессознательная часть души скульптора, и
он говорил измученно:
- Знаешь, я могу сказать, как Делакруа: «Я умру, сойдя с
ума»
А я думал о мучениях Малларме: «Я отчаявшийся и несчастный рабочий!»
Это было как поток реки – бурное течение, тёмные глубины, но
радужная поверхность, целый мир проблем, которые были внутри него внешне
проявлялись лишь в настойчивости его вперившегося в мрамор взгляда, в его
протянутых к мрамору руках, жаждущих материализовать колеблющиеся размышления,
двойственные чувства – жаждущие света, но не имеющие сил выйти из твёрдого
камня.
С одной стороны, он, как ученик Руде и Карпо, для которых
главным была красота линий и поз, не хотел уходить от скульптурных принципов
воплощения в произведениях правдоподобности в сильной, ясной и декоративной и
вместе с тем сдержанной по стилю модели; с другой стороны, его душа была
влюблена в тайну жизни, более всего ценя туман неопределённого…
В сети этих требований и противоречий запутывалась его душа
и ослабевали руки.
Так он истощал себя в стремлении достичь неопределённости
выражений, живущих в нём благодаря его эмоциональности и созданных его
воображением, и в то же время художник-натуралист в нём был привязан к красоте
правдоподобия, а декоративный художник к красоте форм. В одно и то же время он
любил реальность и мечту – живое солнце и мёртвую луну!
Уныние отнимало у него самообладание и способности:
- Я не могу… Не знаю… Какое мучение!
Закрытые глаза, голова опущена на руки, весь внутри себя, он
спрашивал и спрашивал самого себя.
Так как он был очень эмоционален, то он, следуя инстинкту
своего сердца художника, искал человека, кому он мог бы доверять, и кто помог
бы прояснить ему его неясные видения.
Такова была проблема, которой Леонардо был поглощён во время
моего долго отсутствия в Порту, в которую он был погружён многие месяцы в своей
спокойной светлой мастерской, куда он закрывался на весь день, работая над
скульптурой, желая удивить свою мать Иисусом, которого она так набожно
попросила; набожность – была ещё одной вещью, ещё одной огромной сложностью для
его неверующей души.
И как его святая мать-христианка, я тоже молил Бога о
милости дать луч своей божественной милости, который бы осветил этому артисту
путь в тени…
Комментарии
Отправить комментарий