O último olhar do Jesus. Capítulo 4: "Anos de vida e arte"/ Четвертая глава "Годы жизни и искусства"
IV
Годы жизни и искусства
Леонардо вернулся на свою землю, оставив Париж, в котором
пробыл десять лет. В котором много учился, где в последнее время жил вместе с
Роденом и Каррьером.
- Не делай глупостей, не возвращайся в Брагу. Ты там
сгниёшь. Большие города! Лиссабон или Порту тебе подойдут.
- Я должен жить раздельно от своих? – возражал печально
сентиментальный художник.
- Освободи сердце! Брага – для кухарок.
Так мудро советовал Леонардо «джентельмен» из Браги Алберту
Карвальо, высокий, элегантный, идеально одетый мужчина, с любезным улыбающимся
взглядом, заботливым голосом, очаровательный в обхождении. Он много
путешествовал, постоянно читал и находил удовольствие в том, чтобы проводить на
широкую ногу зимы то в Порту, то в Лиссабоне среди благородных людей, которые
могли оценить его достоинства.
Этим днем они вдвоём беседовали на первом этаже дворца на
Кампу де Мантана. Дворец принадлежал отчиму Алберту, большому политику в Браге,
и был заставлен антиквариатом. Алберту
действительно ценил скульптора и сопровождал его из искреннего интереса в его
восходящей артистической карьере и в Порту, и в Париже.
Преодолев, благодаря своему благородному другу определённые
материальные трудности (его пребывание в Париже истощило скудные сбережения
отца и заначки матери, и заставило их заложить свой дом на улице Сау Маркуш) и
получив полезные знакомства, Леонардо обосновался в Порту, на холме Bonfim, в
просторной хорошо расположенной мастерской, откуда за лугами Кампанья был виден
прекрасный изгиб Доуру на желтом пляже Арейньу, а справа – маленький белый
домик и поля Valbom, вписанные в широкий горизонт акварельных синих гор.
Церковь на улице Bonfim,
Порту
Почти сразу же он сделал свою первую выставку, состоящую из
работ, которые получили премию в «Салоне», а также показал и другие свои
произведения: из мрамора, гипса, глины, а также образ святого из дерева.
Успех был необычайным!
Пресса писала о нём много и восторженно. Только прекрасный
Оливейра Алваренга написал о нём три похвальных статьи в «Примейру де жанейру»[1].
Его бывшие коллеги и некоторые учителя, не заботясь о серьёзном тоне, и не
храня репутацию людей, всегда умеренных в похвалах,великодушно и признательно рукоплескали ему:
- Вы показали себя прекрасно. Это очень значительная работа.
Другие, те, которые были не такими хорошими приятелями, одобряли
нехотя и произносили двусмысленные фразы:
- Да,… есть ничего…
Импульсивная и искренняя литературная молодёжь, которая
собиралась в кафе «Каманьо»[2]
и «Суису»[3],
шумно рукоплескала ему. Цитировались великие имена современных французских
скульпторов и на память выносились суждения по фототипиям журнала «Salon» и «Figaro illustré», выступали за «натурализм» в
скульптуре, нападали на романтиков, презирали декоративную скульптуру.
Преувеличенные похвалы наводнили газеты Порту. В беседах в пивных, которые были
слабым подобием разговоров в пивных Парижа, громко произносилось это имя:
Леонардо Богоданный. А некоторые, особенно возбуждённые, чтобы превознести его,
преуменьшали достоинства достойнейших скульпторов, и эти, называющие себя
«новыми», именовали тех скульпторов «старыми». Не пощадили даже Суареша душ
Рейша[4]!
(В Португалии – старая её слабость! – не умели возвышать
одних, не принижая других).
Кафе «Camanho»
У кафе «Suíço»
На Новой Площади[5],
на променаде Кардоза[6],
у дверей Лапорте Оружейника, падре Патрисиу, слегка согбенный, с детским лицом
говорил всем вокруг себя тоненьким голосом:
- Нужно увидеть его! Не окажется ли он нашим!
И этот советчик, который пытался разобраться в изящных
искусствах, священнодействовал, поднимая брови, и серьёзно, отмеряя слова для
своих точных суждений, говорил:
- У нас есть новый Суареш душ Рейш, это я вам говорю.
И к нему присоединялись другие голоса, распространяя славу
нового скульптора.
Вскоре после этого Леонардо выставлялся в Лиссабоне. И вновь
была великолепная пресса и новый триумф. И полились заказы: бюсты, медальоны,
статуи для мавзолеев. Пришли просьбы из Бразилии на городские монументы и
барельефы.
Скульптор делал больше, чем мог. В первое время его имя
становилось всё более и более известным, а его добрая и простая душа была ко
всем расположена и всем нравилась.
Он много работал, зарабатывал много денег. Заплатил долги,
выкупил родительский дом, помогал родителям ежемесячно, потому что заказов у
стареющего Жуау Сантейру недоставало.
Прошли годы, он разбогател, купил дом Bomfim, сделал там полный ремонт. Его
мастерская расширилась, трансформировалась, у неё были магазины, где
продавались работы и прекрасный выставочный зал. За эти годы этот дворец
искусств заполнился драгоценным антиквариатом: голландскими шкафами,
португальскими и испано-арабскими бюро, буфетами из дерева квебрахо, комодами из
дерева виньятику, готическими сундуками Ренессанса, сундуками, обитыми жёлтыми
гвоздями, с золотыми инкрустациями, кожаными стульями с высокими спинками,
коврами из Аррайолуша[7],
Уроша[8],
Гобелинуша[9],
вазами из Индии, японской посудой, португальским фаянсом, старинными гравюрами,
картинами, написанными маслом, акварелью, пастелью, гуашью, углём, и тысячью
разных мелочей: бронзовых, слоновой кости, фарфоровых, эмалевых и миниатюрных.
- Как в музее, - говорили люди.
* * *
Постоянно совершенствуясь, он достиг в технике идеала. Он обладал
знанием глубины тени на контрасте с выпуклостью света, с которым, заполняя
движением свои скульптуры, создавал живую жизнь. Как он работал в камне! В его
мраморе чувствовался тот же первый трепет руки, который присутствовал, когда он
переводил в глину живую модель. Всё было создано с широтой, и в то же время с
аккуратностью, от складки на одежде до ямочки на щеке, от развевающейся одежды
до клеточки кожи - эффекта он достигал
искусной работой мягким напильником, добиваясь живого движения. Он добивался
этого и в теле, и в лёгкости одежды, и в волосах, с артистическим аскетизмом
точного изображения.
- Как ты добиваешься этого? – спрашивали его иногда
восхищённо.
- Просто прежде чем думать о волосах, я думаю о черепе…
В то же время, он был максимально выразителен, стремясь к
характерности, стараясь подчеркнуть определённые скульптурные линии,
раскрывающие суть поднятой темы, но никогда сознательно он не деформировал или не
преувеличивал так, как ему советовал Роден.
Это был период его самых замечательных скульптур: «Боль»,
«Саудаде», «Плач по умершей матери» и великолепный «Святой Иоанн» - смиренный
старик с экстатическим взором, смуглым и аскетическим лицом, узловатыми и
лёгкими руками, из которых изливалась святость. Он воплотил в нём святого,
который был нарисован в средневековье на одном из сюжетов Девы Марии с телом
Христа тринадцатого века. Леонардо говорил о нём:
— В нём есть знание готической патины.
Слава скульптора распространилась по всей стране, с края до
края, из конца в конец. Заказы шли за заказами! Он выигрывал конкурсы на публичные
монументы. Его имя было известно всем, и все знали его простые провинциальные
черты лица и его кроткое меланхолическое выражение. Это был апогей его карьеры
скульптора. Перенеся многое, он достиг, наконец, славы.
Настал час «нападения»!
Почему некоторые «друзья дьявола» называли его «первым
португальским скульптором»; почему критика была единодушна в его почитании;
почему журналы перед его именем ставили слово «Учитель»; почему он был богат; и
ещё, почему огромные, прекрасно оплачиваемые заказы, которые предлагались ему,
не предлагались его товарищам; а ведь некоторые из которых ходили с протянутой
рукой: одни из лени, другие из-за нищеты фантазии, хотя (с головами полными
проектов…) они и говорили в пивных в высокопарных фразах о дерзких концепциях
произведений, которые однажды они сделают…; из-за этого, а более всего по
причине психологии посредственностей, людей раздражённых, всё презирающих, не
познавших самих себя, бездарностей и злобных завистников; их хватает везде, но
здесь, в Португалии это особенно видно в зависти среди художников, и зависть
эта, постоянно возрастая и ослепляя, превращается в личную ненависть – вот по
всем этим причинам и началась борьба! Вот она, Тарпейская скала[10]
нашего художника, откуда старались сбросить его те, кто ранее вознесли его на
Капитолий! Так происходит среди художников, архитекторов, музыкантов, актёров,
писателей и поэтов! Сначала коллеги, которые пока впереди, рукоплещут по-дружески,
кажутся великодушными, но, если по какой-либо причине, эти хвалители сами
окажутся позади, их тут же начнёт снедать ревность, жалить безобразная зависть,
в них проникнет зелёная ненависть и отравит их кровь и душу. Начиналась война. Сперва
глухая. Вначале сплетни с улыбочкой, сперва просто уколоть, затем –серьёзные
интриги. И головы молодёжи стали заполняться этими мнениями, начиная с того
момента, когда один из писак, то ли самый смелый, то ли самый озлобленный, в
ежедневной газете выпустил разгромную заметку. Его примеру последовали другие.
Сторону легкомысленной молодёжи приняли и злые на язык знатоки, несведующие в
своём деле, и не имеющие другого способа привлечь к себе внимание публики, как
только кидаться на святыни в своих злобных статьях:
- Он слишком высоко поднялся. Нужно опустить его, - говорили
они меж собой.
Во время этих первых атак, маскирующихся искренними словами,
Леонардо, всегда очень скромный, искренно говорил:
- Да, они правы. Я сам не удовлетворён собой.
- Нет, Леонардо. Ты великий скульптор. Не сомневайся. Твои
произведения прекрасны. А эта критика бесчестная, несправедливая, - протестовал
я со всей энергией.
- Но тогда почему они на меня нападают?
- Потому что низкие люди всегда злы.
Женская чувствительность и деликатность Леонардо страдала от
человеческой злобы. Он смотрел на меня мягко и простодушно спрашивал, повторяя:
- Но, Бог мой, почему?
- Разве ты знаешь, что главный наш враг – это всегда тот,
кто работает с нами?
Он не понимал этого и продолжал спрашивать уже себя самого:
- Может быть, я когда-то поступил плохо с моими коллегами?
Несправедливая критика причиняла ему страдания. Его мягкий
характер не позволял ему думать, что он мог превосходить других. И никак не
восстанавливали его упавший дух слова, написанные ему в письме одним
замечательным писателем, его другом и почитателем: «Наконец ты достиг
посвящения: тебя побили камнями!»
Не подействовало на него изречение Рамальу Ортигау[11]:
«Нет места, где художник поднимался бы медленнее, чем в Португалии, но также не
существует места, где было бы сложнее вынести это положение, потому что те же,
кто его превозносят, его и опускают вниз, если видят, что их коллега способен
на большее, чем они думали!»
Однажды я нашёл его очень подавленным из-за неприятной
анонимной заметки. Я сказал ему:
- Критика в газетах во все времена одинакова: она либо
превозносит, либо оскорбляет. У критики
всегда есть предыстория отношений критика и критикуемого. Если отношения
хорошие, то автора превозносят до небес, если плохие, то статья – это дождь
кинжальных ударов.
Я принёс с собой книгу Бодлера, написанную уже восемьдесят с
лишним лет назад, открыл её и прочитал ему: «Газетная критика иногда глупа,
иногда яростна, всегда зависима, сделана из отсутствия мечты и связей».
И добавил:
- Мы должны быть выше и одних, и других.
И ещё сказал ему:
- Мы – другие, мы – художники; нам нужно очищать
чувствительность для искусства, но защищать для жизни.
Но почему-то Леонардо, опустив голову, воскликнул:
- Друг мой! Ты хорошо знаешь хлеб, который добываешь в поте
лица, но также ты знаешь славу, замешанную на разочарованиях и противоречиях.
После этого Леонардо посмотрел на меня глубоким и
проникновенным взором, встал и сказал решительно:
- Ты прав, Эрнешту, будем работать.
И, взяв молоток и резец, начал стучать по куску мрамора.
* * *
Во время между переездом в Порту и заслуженной славой с
Леонардо случилось несчастие брака, которое сильно ударило по нему, оставив
шрамы в его и без того меланхолической душе, шрамы молчаливой печали, которая
уже никогда не оставила его до конца его жизни.
После этой беды ещё больше сомкнулись его губы в молчании, и
укоренилась в нем манера, говоря о любви, прикрывать слегка глаза, как если бы
чёрная вуаль опустилась между радостными мечтами, с которыми он входил в жизнь,
и предательской реальностью, которая вывела его на дорогу.
Живя один в городе, где он не родился, и поэтому, не имея здесь
друзей детства или юности, тех, связи с которыми наиболее прочные, он рано
заразился желанием создать домашний очаг с избранницей, которую он выбрал бы со
всей своей мужской нежностью и чувствительностью художника. Как всеми
сентиментальными людьми, им владело желание глубокой женской любви, с которой
бы он был связан взаимной любовью навсегда и в каждый час: и в хороший, и в плохой. Без любви он
чувствовал себя существом неполным, с жизнью холодной, пустой, бесчувственной.
Но (о противоречие, о загадка человека!) этот мужчина со спокойным характером
терял волю перед характером чувственным; этот простой мужчина вместо того,
чтобы выбрать себе такую же простую спутницу, был очарован женщиной сложной;
этот человек из народа, которому следовало бы искать себе жену из своего круга,
принял расположение и отношения от одной знатной дамы и тешил себя надеждой на
симпатии со стороны этой любительницы его работ, в которой доминировало
изящество, движение, снобизм и экстравагантность. Почему? Я не знаю!
Рождённый плебеем, он восхищался дворянской элегантностью, нравственностью,
утончёнными манерами. Он любил читать мемуары известных благородных людей; и во
Франции во время своего посещения Люксембургского сада, Версаля, Блуа, во дворцах
которых проходила пышная аристократическая жизнь, он воображал её себе,
ослеплённый авторитетом знати.
Но при том, что он ценил дворянское благородство, он ненавидел
искусственность светского поведения.
Ракель, единственная дочь графа да Фонте из дома в Ребордейре,
оставшаяся сиротой без матери в раннем детстве, получила образование в Сакре
Кёр в Париже. После чего вернулась жить в Португалию. Она проводила зимы в
Лиссабоне, а лето в Ребордейре в Эштремадуре, если не путешествовала с отцом, тратившим
в шикарных отелях состояние, которого не имел. Она всё время училась, была
очень светской, в той или иной степени артистической натурой, слегка чудачкой
(полу-дурочкой!) и, кроме всего этого, снобкой; старый граф умер, и Ракель
проводила это лето в компании ещё одной дамы в Гранже[12],
в это лето она и посетила в первый раз мастерскую скульптора в Bomfim, потому что считалось хорошим тоном
посетить его, как хорошим вкусом считалось обладать копиями известного
скульптора в глине или бронзе.
Огромные глаза, черные и сверкающие, как каменные плиты,
широкий и правильный рот с полными губами, прекрасные зубки, открывающиеся в
рассыпающемся смехе, круглые и румяные щёки, смуглая кожа, темно-русые волосы,
причёсанные на две стороны на манер неаполитанской девушки – она не была
красива, но была очень интересной со своим живым лицом, округлой фигуркой,
шумным поведением. Точёная шея, красивый изгиб плеч, высокая грудь, изящная
талия переходила в округлость сильных бёдер, которые легко и ритмично
покачивались при ходьбе. Её узкие лодыжки переходили в ступни, элегантно обутые
в ботинки а-ля Луи XV с высоким подъёмом и золотыми пряжками. Ракель можно было
узнать издалека по изяществу её одежды, услышать по её рассыпающемуся смеху и
выделить по непринуждённости свободных манер.
В Bomfim, в
мастерской скульптора, она много раз произнесла восхищённое «ах! ах!», много
раз восторженное «браво», и громко хлопала своими круглыми и маленькими
ладошками с пальцами, унизанными кольцами, перед скульптурами, которые очень
впечатлили её:
- Мастер, это Лувр чудес! – восклицала она громко и весело.
Леонардо улыбался и приносил благодарности. Ослеплённый
живостью этой юной экстравагантной души, её восторгами, этот спокойный и мало
возбуждающийся мужчина наивно сказал сам себе:
- Она восхитительна.
Стоя перед прелестной детской головкой из мрамора, она с
нежностью в голосе и ласково гладя её, как будто бы она была из живой плоти,
говорила:
- Любовь моя! – и ласкала мрамор, целуя холодные щёки.
Всегда восхищавшаяся творениями скульптора, в данный момент
Ракель, стоя перед скульптурой слегка согнула правую ногу, галантно наклонилась
в поклоне менуэта и, взяв кончики пальцев художника, поцеловала его руку,
сказав:
- Целую руку мастера, который создал это великолепное
творение!
Просто 18 век!
Художник был пленён, а его сердце покорено.
По странному притяжению противоположностей, этому крупному
мужчине нравились маленькие создания, этот спокойный мужчина восхищался
развязностью, его меланхолия привязывалась к свежему и счастливому веселью,
покорялась этому избытку жизни; его молчаливость ценила болтливость. Наконец,
интравертность художника всегда впечатлялась теми, кто представлял собой чистую
экстравертность. Вот загадка человеческой души!
Её визиты повторялись. Произведённое ей впечатление
подтверждалось, укреплялось. Взволнованный, потрясённый, в короткое время он
полюбил её.
Ракель, видя, что великий художник влюблён в неё, была
горда: её тщеславие, её снобизм были более чем польщены. Ракель, мечтая, что
однажды она могла бы войти в салоны Лиссабона, а затем и Парижа, и Мадрида под
руку со знаменитостью своей страны, наполнялась гордостью и восторгом!
Так как им казалось, что они подходят друг другу (а на самом
деле, они абсолютно друг друга не понимали), они быстро стали женихом и
невестой. Это с самого начала было ужасной ошибкой, ошибкой непоправимой,
ошибкой роковой. Мать Леонардо мгновенно увидела этот ужас, даже ещё до того,
как поняла легкомысленность Ракели. Матери было достаточно знать, что та была
дворянкой, чтобы понимать все опасности брака между людьми, принадлежащими к
разным классам. Когда Леонардо рассказал её о своих планах, она печально
ответила ему:
- Тебе следовало выбрать другого человека.
- Раскрой глаза! – поддержал с ненавистью отец, сеньор Жуау Сантейру,
и тут же резко напомнил ему старую пословицу:
- «С аристократами и борзыми поступай одинаково – почеши и
оставь»
А сеньора Мария даш Дореш добавила:
- Это разные земли – из грязи в князи…
Родители много говорили об этом между собой, но в
присутствии сына, который уважал их и в это время нуждался в их поддержке,
робели. Но иногда всё же давали ему советы, как могли. Но всё было напрасно:
несмотря на благоразумные доводы матери и отца, Леонардо и Ракель поженились –
он по причине любовного восхищения, она по причине вздорного тщеславия. Её
соблазняло присоединение к её благородной наследной фамилии великого имени,
которое она завоевала.
Так как они были полностью разными по происхождению, по
душе, по образованию, по поведению, разными до полной противоположности, между
ними сразу же началось непонимание по тысяче мелких поводов, которое создавало
ссоры между двоими и привело к серьёзным разногласиям.
Если Леонардо хотел жить полностью для искусства, то Ракель
желала жить только для общества. Художник
больше любил белую блузу скульптора, чем черный сюртук светского человека, в
котором он чувствовал себя ненастоящим, а Ракель хотела постоянно показывать
его, хотела демонстрировать своего мужа другим знаменитостям. Во всём и всегда
она любила внешнюю жизнь пустой и блестящей видимости, в то время как он больше
всего ценил свою нору и работу.
Во время путешествий было то же самое: вместо музеев –
демонстрация роскоши, вместо изучения и осмотра произведений искусства –
витрины на бульварах, которые делали пустым взгляд Ракели; все деньги, который
он зарабатывал растворялись в драгоценностях, которые она покупала на улице La Paix, в платьях, сшитых известными
модистками.
Скульптор начал чувствовать физическую и моральную
усталость. Домашняя жизнь вдвоём была соткана из недовольства, досады,
раздражения, мелочных споров, обид, которые могли длиться несколько дней. И,
наконец, абсолютное непонимание, сокрушительное столкновение душ разных и даже
противоположных. Всё в этом доме было противоборствующим, противоречивым,
абсурдным. И вот уже каждый стал жить своей жизнью: она проводила много времени
в Лиссабоне, он жил в своей мастерской в Bomfim.
Тогда и возник классический третий персонаж, который всегда
появляется в этих супружеских драмах. Здесь им оказался посредственный поэт,
восхвалявший произведения скульптора и рассыпающий лестные похвалы
благосклонности и благородству души Ракели. Это был лиссабонский юноша,
аристократ, бледный, франт, порочный, вращающийся в высших кругах. Он умело
ухаживал за легкомысленной Ракелью, которая восхищалась его пустыми стихами,
его сильными и белыми зубами, полированными ногтями, покроем одежды,
совершенными манерами.
Прошли месяцы.
Потерявшая голову от Эмилио, Ракель однажды покинула дом в Bomfim. Случился скандал. Развод был
неизбежен. У них не было детей. Эти две души и два тела находились по разные
стороны. Они не смогли пробыть вместе и двух лет!
Между тем, счастливая со своим любовником Ракель, замечала,
что Леонардо был одинок и покрыт стыдом. Несмотря на всё происходящее он продолжал
любить её, хотя со стыдом и молча. Как он страдал! Он хотел уехать как можно
дальше. Это было время невыразимых мучений! Иногда он чувствовал внутри себя
свет нежности с тонкими лучами оживляющей религии… На какое-то время он
прибегнул к материнской заботе в Браге, где он нашел убежище.
- Доверься мне, Леонардо.
- Мамочка, дорогая!
- Верь, Иисус поможет тебе. Не плачь.
- Я в отчаянии!
- Нет. Может быть, Бог хочет испытать тебя. Помолись.
И прижимала его к груди.
Через несколько недель скульптор возвратился в Порту, где
продолжал очень, очень страдать. Когда он не мог больше терпеть, он изливал
душу матери в длинных письмах. Говорил ей, что лишь работа уменьшает его боль. Он
уходил в мастерскую (он называл её «ателье») и выходил оттуда лишь поздно
вечером, ища необходимого забвения в опьянении искусством. «Мне необходимо
утомлять тело, чтобы в тяжёлом сне давать отдых душе!»
В другом письме он написал так: «Помолись о своём несчастном
сыне!», и завершал свои болезненные откровения, изливая на закапанную слезами
бумагу такие строки: «Буду прибегать к любви моей матери и моего искусства».
* * *
Годы шли и шли. Всегда, когда было возможно, он уезжал в
Брагу, чтобы провести пару дней со своими.
Однажды мать встретила его такими прекрасными словами:
- Сын мой, всегда, когда ты входишь в этот дом, здесь
суббота Пасхи!
Не было недостатка в подарках от родителей, был и пасхальный
ягнёнок, и рождественские блюда. В праздник Святого Иоанна Крестителя[13]
ходили смотреть на процессию «Повозка с травой»[14],
с пастушьими дудками и танцами «короля Давида» в короне и плаще, который не
играл на арфе из Ветхого завета, но с живописным анахронизмом играл на брагской
гитаре с низким звучанием.
Он проводил время со своими старыми друзьями, и сладкой
радостью было для него возвращение в детство, когда он гулял со своей смиренной
матерью по вечерам в окрестностях города – в São João da Ponte, Pelames, Maximinos, в тех же местах, где он ходил с
ней по воскресеньям, когда был маленьким.
Однажды они ушли очень далеко, до газовой фабрики по дороге
Ферейруш. Около здания газовой компании мать остановилась и сказала сыну:
- Когда тебе было шесть лет, у тебя был коклюш. Хирург
Маркеш сказал нам, что тебе было бы хорошо подышать этим воздухом, и я выходила
вечерами с тобой сюда. Бедняжка! Ты кашлял, кашлял, моя душа разрывалась, глядя
на тебя! Ты становился красным, как нижняя юбка, мучался удушьем, казалось, что
ты задохнёшься! Боже мой, я не хочу вспоминать это!
Взволнованная этими воспоминаниями, сеньора Мария даш Дореш
вытерла две слезинки.
- Не плачь, мама.
- Ты не знаешь, сынок, как я страдала! Я думала, что потеряю
тебя!
- Но всё прошло, уже давно. Этот воздух вылечил меня.
Сеньора Мария даш Дореш снова внезапно остановилась и
поправила его:
- Нет, не воздух. Святой Браш[15],
помощник для горла, которое у тебя было поражено. Он спас тебя. После этого в
его день я всегда приходила сюда благодарить его. Ты носил старую монетку в
шесть винтень[16].
- Я помню.
- Правда?
Вечерело. Они возвращались домой по Cruz-da-Pedra и Carvalheiras. Уже почти стемнело,
когда они шли по Campo de Santiago,
когда на башне Санта Круж большой колокол начал торжественно звонить Троицу.
Оба остановились, Леонардо снял шляпу, сеньора Мария даш Дореш осенила себя
крестом и с огромным благоговением произнесла в полголоса: «Радуйся, Мария
благодатная, Господь с тобою…».
Исполненный почитания, тихим голосом Леонардо закончил: «Дева
Мария, матерь Божия, моли за нас».
В зимний сырой и ветреный день, когда ветер как брадобрей
«брил» лицо ледяным лезвием, сеньор Жуау Сантейру, проведя много времени на
лавочке с приятелями в «Almas de São Vicente», перестал воспринимать
холод, который проникал в его кости и бежал по спине.
- Я не чувствую ног, - сказал он своему соседу на скамейке
Маседу, торговцу с улицы Соуту.
- Мы тут уже два часа, камни холодные, как хранилище для
воды. Я тоже заледенел! – и продавец тканей постучал по каменным запотевшим
плитам.
На выходе порыв ветра пронзил насквозь сеньора Жуау Сантейру.
- Это было, как будто меня разрезали от позвоночника до
груди, - объяснял он после.
Спускаясь вниз - поднятый воротник пальто, руки, засунутые в
карманы брюк - он чувствовал холодную дрожь в позвоночнике. Ускорил шаг. Прошёл
по Аркаде как ракета и вошёл в дом, дрожа.
- Господи, ты похож на покойника! – воскликнула испуганная
бедная его жена, увидев его бледного с тёмными кругами под глазами.
- Я заледенел!
Он лёг в кровать. Его укрыли четырьмя грубыми одеялами,
положили к ногам грелку с горячей водой, дали ему чая с огуречной травой, липой
и цветами бузины, с сахаром и агварденте, всё, чтобы он согрелся. Но больной
продолжал дрожать как травинка, как будто был под одной лишь простынёй. Зубы стучали
друг о друга. Кровать скрипела.
- Боже мой! – сказала служанка Роза.
- Похоже на лихорадку, - заключил Мануэль Звонарь, у
которого однажды в Элваш была лихорадка.
На ночь ему снова дали дозу потогонного.
Не помогло!
В жару он провёл беспокойную ночь, двигая ногами и руками,
постоянно раскрываясь. К утру на него напала сонливость, и он проспал глубоким
и тяжёлым сном много часов. Когда вечером он проснулся, то почувствовал резкую
боль в спине, от которой не мог глубоко вздохнуть:
- Я не могу вздохнуть!
Через некоторое время он начал сплёвывать кровью. Это была
ужасная пневмония, болезнь, которой в те времена боялись все, потому что редко,
когда заболевшие выздоравливали.
Когда в те времена кто-то сообщал: «Такой-то заболел
пневмонией» - все сразу же решали:
- Он уходит от нас!
Поэтому, узнав об этой болезни у отца Леонардо (который уже
не ребёнок, повторяли они), соседи говорили:
- Жуау Сантейру уходит от нас!
Напуганные, они побежали по улице даш Агуаш звать доктора
Маркеша Коэльо. Военный хирург пришёл тут же. Пощупал пуль больного, посмотрел
его язык, попросил полотенце, выслушал его и поморщил нос.
- Опуститесь пониже. Скажите мне, сеньор Жуау, вас
прохватило где-то ветром? – спросил с гримасой знаменитый врач, медленно, как
будто язык запутался у него во рту.
- Я несколько часов очень мёрз. Было холодно. Потом, когда я
вышел со встречи в Сау Висенте, меня пронзил сильный ветер. Я очень болен или
нет, сеньор доктор?
- Вас прихватило немного, но ничего страшного.
- Помоги Бог! Пошлите телеграмму моему сыну.
Он сидел на кровати возбуждённый, закатив глаза.
- Успокойтесь! Я напишу вам рецепт.
И прошёл в столовую, которая была рядом. Мануэль Звонарь и
Жуау Скрипач стали расспрашивать доктора, что он думает.
- У него поражено всё это, - ответил доктор вполголоса,
показывая правой рукой на свою грудь и на спину.
Сеньора Мария даш Дореш, которая входила с чернильницей и
тетрадкой из толстой бумаги, услышала эту фразу, увидела жест и немедленно
расстроенно воскликнула, обратив взгляд в сторону Bom Jesus do Monte:
- Помоги мне, Господи! – и, поставив чернильницу и бумагу,
пошла к больному.
Доктор Маркеш Коэльо сказал оставшимся:
- Буду обстреливать его картечью со всех сторон!
- Спасёте его? – спросил Скрипач.
Туманным взором хирург посмотрел на потолок и ответил:
- Как Бог захочет!
Потом взял лист бумаги, начертил на нём прямоугольник в
ладонь шириной и ладонь с четвертью высотой: - разогревающее.
- Это положите на грудь с правой стороны, потом заверните на
спину, - объяснил он.
Внизу приписал: «Разогревающее в таком количестве из массы
шпанских мушек. Густо посыпать камфорой». На другом листке прописал сироп из
горького миндаля. Прописал ещё спиртовую микстуру и настойку дигиталиса.
Проинструктировал, как принимать лекарства. И, наконец:
- Возьмите три бутылки и оправьте их в Госпиталь.
В этой аптеке делали знаменитую разогревающую массу из жира,
жёлтого воска, белой смолы и шпанских мушек.
Томе-аптекарь (со старомодной бородой от уха до уха), увидев
большие размеры разогревающего пластыря, прокомментировал серьёзно, привычно
почёсывая кончик носа и пощипывая волоски, которые густо росли в носу:
- Это не пластырь, это жилет!
Практикант Дуарте, прочитав дозы лекарств в рецепте,
добавил:
- Ого! Это убьёт всех!
Леонардо приехал немедленно и больше не отходил от отца.
Здоровье сеньора Жуау Сантейру менялось от плохого к
худшему. Тётушка Понсиа, выйдя за покупками, так рассказывала о хрипах и
горловом дыхании больного:
- Он как горячая плита!
- О, Святая Барбара!
Температура была высокой. Обильная испарина. Обложенный язык.
Он не мог дышать, а кашель душил его.
В него вливали старый портвейн от Cruz da Pedra и от Падре Вейга.
На седьмой день наступил кризис – и к худшему.
Они теряли его!
Но на следующий день, казалось, ему стало лучше. Тут же его
святая спутница напомнила ему, что нужно исповедоваться и причаститься в
благодарность за улучшение. Муж согласился и Мария даш Дореш начала прибираться
в комнате, украшать комод и молельню для священного визита.
Поскольку сеньору Жуау Сантейру так или иначе стало лучше, и
он находился в хорошем настроении, он подумал о человеке, который был ему
должен – о скупом и нечистоплотном аббате из Сау Жуау де Соуту, с которым он
всю жизнь спорил – он посмотрел шутливым взглядом
Площадь São João do Souto
на Мануэля Звонаря и на Лороту, скульптора, которые пришли
его навестить. Звонарь из Санта Круж, который знал его повадки, сказал:
- Ты хочешь сказать одну из твоих…
- Говорю вам, сегодня в этом доме Вербное воскресенье.
- Почему?
- Потому что Иисус вошёл сюда, как входил в Иерусалим.
-… верхом на осле!
Друзья очень смеялись.
Это была последняя шутка Жуау Сантейру.
Выходя, Лороту сказал в сторону:
- Это улучшение перед смертью!
После исповеди капеллану в церкви душ Ремедиуш, к нему
поднес статую Господа тот самый аббат из São João do Souto – беззубый старик, восьмидневная борода, прерывающийся голос, сутана
в пятнах от кофе с молоком, рукава нижней рубашки в следах от раздавленных
блох.
Ближе к ночи сеньор Жуау Сантейру почувствовал себя очень
плохо. Его положили на кровать. Он был бледен, как мертвец! Фиолетовые губы,
чёрный язык, запавшие глаза в агонии; пот блестел на лбу, на восковом лице,
пропитывая волосы и седую бороду. Потом он закрыл глаза и впал в оцепенение.
Слышалось лишь неровное горловое дыхание, механическое, как движение тугого
поршня.
Мануэль Звонарь, стоя наверху лестницы, на вопрос Жуау Скрипача,
который поднимался с вопросом: «Как наш друг?», ответил:
- Он уже не видит ни осла, ни седла!
- Он проводит свои последние часы, бедняжка, - завершила в
слезах Мария Лавочница, которая пришла к соседке на случай «вдруг её что-то
понадобится».
Все разговаривали тихо, входили на цыпочках в комнату
умирающего.
Сеньора Мария даш Дореш, стоя на коленях перед молельней,
молилась по четкам «Отче наш». Потом встала, зажгла свечу, сделала знак Понисии
и сказала ей на ухо:
Церковь Троицы, Брага
- Беги к церкви Троицы и скажи служке, что он уже в агонии.
Понсия одела плащ, спустилась по лестнице и побежала по
улице – стук-стук – раздавался звук от её деревянных башмаков по каменным
плитам.
Леонардо, сидя на кровати, поддерживал, приподнимая, тело
отца. Его боль была глубокой и молчаливой.
Пульс больного был как тонкая ниточка, сердце с каждым разом
стучало всё слабее и начинало замолкать.
- Он испускает дух, - сказала Мария Лавочница.
Предсмертная агония была быстрой: через короткое время
сеньор Жуау Сантейру вздохнул спокойно в последний раз с головой на груди в
жены (которая держала у его губ распятие) и холодными руками в руках у сына,
обливающегося слезами.
Несколько месяцев спустя закрылся скромный дом на улице Сау
Маркуш. И по старой дороге из Браги в Порту – через Волташ де Макаде, Фамиликау
и Карриса – запряжённые волами телеги, гружёные мебелью, коробками, узлами и
свёртками, поехали от магазина Жуау Сантейру.
В своё мастерской в Бонфим, в кабинете, Леонардо создал
маленький музей из вещей, которые принадлежали его отцу: на стенах висели
портреты Жуау Сантейру, сделанные в разном возрасте, в рамки были вставлены
статьи и новости из газет Браги («Comércio do Minho», «Amigo do Povo», «Correspondência do Norte», «Constituinte»), упоминающие
творения скульптора, стеклянная коробка, с которой хранились инструменты:
деревянный молоток, резцы и стамески; на полках небольшие гипсовые и глиняные
скульптуры, на пьедесталах – несколько фигур святых, подготовленных для
раскраски; и в углу, на возвышении – Христос из каштанового дерева, только
начатый, ещё без головы и без рук – только туловище и намеченные скребком ноги.
В застеклённом шкафу стояло наиболее хрупкое из произведений, оставленных
отцом, он делал его понемногу, по воскресеньям и дням святых в течение многих
лет: это было воспроизведение с фигурками в ладонь из самшитового дерева восьми
статуй из гранита, стоящих на пьедесталах полукругом на главной площади в Bom Jesus do Monte, представляющих собой
остановки на пути осуждённого на смерть Иисуса и просящих выдать его тело у
Пилата Иосифа Аримафейского и Никодима. Это было простодушное произведение для
презепиу, свидетельство нежной
набожности и … терпения.
Эти воспоминания, перенесённые в мастерскую в Bomfim, были не столь воспоминаниями об
отце, как о скульпторе, сколько ностальгией о его нравственном духе, рядом с
которым его сын хотел прожить оставшуюся жизнь, создав эту атмосферу любви,
которой так алкала его стремящаяся к нежности душа всю его уединённую и
опустошённую жизнь.
Что ещё можно было привезти из Браги?
Он привёз главную ценность из всех ценностей, самое
прекрасное, заботливое, великолепное, что у него ещё было в этом мире – он
привёз свою обожаемую мать!
Сперва она отказалась:
- Нет, Леонардо, оставь меня в этом доме, где я живу с 19
лет и хочу умереть.
- Не хочу оставлять тебя одну, и не хочу жить один.
И мать уступила, но с одним условием:
- В день поминовения усопших будем приезжать в Брагу
помолиться и положить цветы на могилу того, кого забрал Бог.
- Да, мама.
Чтобы она лучше перенесла перемены, Леонардо обустроил её
комнату той же мебелью и с тем же расположением её, как и было на улице Сау
Маркуш: комод из дерева виньятику, молельня из золочёного чёрного дерева,
полная святых, широкая двуспальная кровать, а на стенах – в рамках регистрации
и письма-патенты от братств, к которым она и её муж принадлежали.
В свои шестьдесят шесть лет сеньора Мария даш Дореш была
теперь в этой мастерской нравственным светом, любовью, которая освещала и
обнимала меланхолическую и побывавшую в жизненных сражениях душу человека, которому
так недоставало в его жизни домашнего очага.
Его смиренная мать ходила молча и изумлённо между этой
старой мебелью и всеми этими статуями, некоторыми – копиями древних мастеров,
другими – произведениями сына, которого она любила, не понимая его. Тут были
копии греческих и римских статуй: Венеры, Аполлоны, Нарциссы, современные статуи
и бюсты, разные заготовки к скульптурам – всё другое, чем было в мастерской
мужа: там были Христосы, Сердца Иисуса и Марии, разные святые, маленькие и
большие – всех размеров
Смиренная и спокойная, она сидела в своём кресле для
рукоделия, вязала салфетки, ставила заплатки на одежде, всегда рядом с сыном,
всегда в окружении его мрамора.
В некоторые моменты слышался лишь стук молотка по резцу и
уколы иголкой по ткани. И Леонардо хотел чувствовать её здесь, рядом с собой,
чтобы работая, дышать материнской любовью, которую она источала.
Иногда мать оставляла работу, складывала руки на коленях и
смотрела на сына с бесконечной нежностью. Правая рука на подлокотнике плетёного
стула, чёткий профиль, длительная меланхолия вдовства, - напоминала она «Мать художника»
Уистлера.
Мать художника, 1871.
Джеймс Уистлер
Этот напряжённый взгляд, всматривающийся в глубину
собственного существа, выражал задушевное сочувствие: сострадающая душа матери чувствовала, что в
душе сына вера не потеряна, а только спит… Её проницательное сердце не обманывалось,
нет! Ах, если бы она могла разбудить её, возродить её, дать ей силу и оживить
её! Но скромная, деликатная и всегда смиренная, она не решалась говорить, и ещё
меньше – делать. Вместе с тем, в её размышляющем молчании совершалась
постоянная работа сердца и работа христианского размышления о религиозных
проблемах сына. Она раздумывала, как бы помочь ему решить её. Это была её
идея-фикс.
Всё это я наблюдал и при всё этом я присутствовал с
напряжённым вниманием того, кто постигает душевные движения, кто должен писать,
тем более, что в это время я решил описать в книге этот психологический случай.
То был период моих частых визитов в мастерскую в Bomfim, которая затем превратилась в мою
постоянную жизнь со скульптором Леонардо. Из его собственных уст я услышал
основные ступени его нравственной и артистической биографии, о которой я
расскажу и которую прокомментирую.
[1]
https://pt.wikipedia.org/wiki/O_Primeiro_de_Janeiro
[2] Camanho , http://www.jn.pt/PaginaInicial/Desporto/Interior.aspx?content_id=1184712
[3] Suíço, «No mesmo local, abriu, em
1890, o Café Suiço, de Pozzi Cª. Tinha pastelaria no Rés do chão e restaurante
e bilhares no 1º. Andar. Foi primeiro café concerto do Porto, proporcionando à
sua clientela boa música executada por um terceto de piano, violoncelo e
contrabaixo, muito apreciado no Porto. Só encerrou em 1958 e dele nos
recordamos perfeitamente.»/
http://portoarc.blogspot.ru/2013/11/divertimentos-dos-portuenses-xxiii.html
[4] https://pt.wikipedia.org/wiki/Ant%C3%B3nio_Soares_dos_Reis
[5] Praça Nova
[6] Passeio da Cardosa
[9]
Французская деревня
[10] https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B0%D1%80%D0%BF%D0%B5%D0%B9%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%BA%D0%B0%D0%BB%D0%B0
[12] Granja ,
https://pt.wikipedia.org/wiki/Granja_(Boticas)
[14] http://saojoaobraga.pt/sobre/ervas-pastores-e-rei-david/
[15] Святой
Блез, https://pt.wikipedia.org/wiki/S%C3%A3o_Br%C3%A1s_(desambigua%C3%A7%C3%A3o)
Комментарии
Отправить комментарий