Краткое содержание книги до этого диалога (о книге здесь:
http://vidaoutra.blogspot.ru/2015/10/nuno-de-montemor-o-irmao-de-luzia.html)
http://vidaoutra.blogspot.ru/2015/10/nuno-de-montemor-o-irmao-de-luzia.html)
1910 год. Республиканская революция в Португалии
Очень молодые люди женятся не без помощи монаха, отца Онориу, который уговаривает отца девушки, Елены, позволить ей выйти за любимого Пауло, а не за того, за кого хотел отец. Девушка - богата. Пауло - бедный офицер.
Так как дело происходит во время антимонархической революции 1910 года в Португалии, и отца Онориу вместе с ещё большим количеством иезуитских монахов и монахинь заключают в тюрьму и готовятся выслать из страны.
Португальская революция 1910 года
Молодые люди женаты всего три дня. Елена просит Пауло (Елена – католичка, Пауло – демократ-атеист) спасти монаха. Пауло, боясь потерять жену, соглашается. Далее - диалог офицера-республиканца и старого иезуитского священника в тюрьме:
Когда Паулу вошел, священник поднялся, спокойно и офицер
задрожал, как задрожал бы ребенок перед неизвестным животным. Он никогда не
видел иезуитов, а это облаченное в чёрное тело поднималось медленно и мягко,
как раскручивалась бы легендарная змея Игнатия Лойолы… Образ Елены разрушился
моментально.
Иезуитскому священнику в тюрьме измеряют череп
- Я Паулу де Менезеш! – представился он холодно.
На лице священника появилась дружеская улыбка.
- О, муж Елены Ланкаштре? Я очень уважаю вашу жену ещё с тех
пор, как носил её на руках малышкой… и знаю уже имя Вашего благородия… Рад
видеть…
Офицер увидел протянутую для приветствия руку и отвёл с
отвращением глаза.
- Это правда… Я муж Елены, и пришёл сюда тоже из-за неё, и
поскольку я офицер республиканской армии, я должен сказать, что лишь только
из-за неё я согласился на эту двусмысленную ситуацию.
Пауло Менезеш говорил сухо, опустив глаза, глядя пристально
на лежащую книгу, полагая, что это «Тайные правила иезуитов» или какая-та
другая книга тайн, отравляющих души…
- Двусмысленная ситуация?! – переспросил заинтригованный
священник.
Не отвечая на вопрос, Паулу продолжил:
- Сегодня в полночь, перед вашим отплытием часовому, который
поставлен там, моему денщику, будет поручено вас вывести…
- Вывести!?.. Куда!?..
- Бежать…
- Бежать!? Но я не могу бежать!..
Только теперь Паулу поднял глаза, глядя жёстко в глаза
монаха, которые были нежными, спокойными и ясными.
- Итак, вы отказываетесь от свободы, которую я вам
предлагаю!?..
- Если бы Ваше Благородие, сеньор офицер, получили бы от
вашего командира или вашего правительства приказ командовать солдатами в час
опасности, приняли бы вы предложение того, кто советовал бы вам дезертировать?
Паулу покраснел.
- Нет, никогда.
- И также, когда нас преследовали с оружием, мне
предоставляли право бежать, чтобы не быть убитым, а другие мои братья, более
несчастливые и достойные, шли на эту голгофу, голодные и преследуемые, словно
хищные звери. Сейчас, когда мы в тюрьме, когда нам не угрожает смерть, когда
мне следует вести моих братьев в изгнание - мой долг быть с ними… Мы тоже
солдаты своей армии…
Паулу начал раздражаться, видя в отказе иезуитскую хитрость
и полагая, что отец Онориу примет предложение, если он будет настойчив.
- Ну, наша армия восстала именно для того, чтобы разгромить
вашу. Теперь вы побеждены…
- Мы никогда не будем ни побеждёнными, ни победителями,
сеньор Паулу де Менезеш. Побеждает всегда Бог, позже или раньше, сообразно его
высшим планам…
Офицер раздражённо пожал плечами.
- Сегодня в Потугалии Бог – это выдумка, которая существует
только в детских страхах…
- Наши предки не думали так… Бог был для них…
Паулу иронически прервал его:
- Бог был словом покорности, под которым наши завоеватели и
мореплаватели скрывали народные ценности … Сегодня наши шпаги уже не имеют ни
креста, ни благословения, но, однако, как видите, мы побеждаем…
- Но кого вы победили?
- Реакцию, насилие деспотизма и клириков… Вы отлично знаете,
что идеи, которые представляет сеньор, и которые представляю я, сражались
всегда…
- Не знаю, почему?
- Потому что сеньор является узлом насильственной дисциплины,
которая деформирует и уничтожает, а я являюсь шпагой, которая одним ударом
разрубает этот узел-кандалы, провозглашая полную свободу для человеческого
существа.
- В любом случае ваша армия, несмотря на то, что она
является освободительной, требует большой дисциплины.
- Мы сражаемся только с солдатами, которые имеют оружие и пули…
- Но также и мы все сражаемся с войском страстей слепых,
опустошительных, взрывных, и чтобы освободить от них мир, придерживаемся этой
дисциплины.
Нервный, взволнованный, почти позабывший о жене, и почти
довольный этой борьбой с иезуитом, Паулу оттачивал и использовал свой язык, как
дуэльную шпагу:
- Однако, я вижу разницу: армия солдат подчиняется открыто,
и эта дисциплина ведёт начало от знамени родины, под которым она была установлена.
Падре Онориу снисходительно улыбнулся:
- Слишком издалека и с большей высоты идет католическая
дисциплина, потому что само небо её учредило.
- Да, но чистота наших сражений!... под ясным солнцем!.. в
свете дня!..
- Так было раньше… Сегодня дула ваших орудий и лезвия ваших
шпаг прячутся, скрываются и чувствуют необходимость уничтожать всё: поля и
города, старых и малых, публичные дома и храмы, чтобы голодный вернулся к
Божьему миру, возделывать землю предков… В древности города окружали, сегодня
их уничтожают… Сами воины ужасаются этой бойне и чувствуют на голове, меж
напомаженных волос шипы совершаемой жестокости.
- Очень остроумно! Но священники разве не поют «Te Deum» в алтарях, сделанных на
военных барабанах!?..
- Хотя великий свет неба и не отказался освещать этот
спектакль, но это не значит, что он смотрит на это с радостью… Хотя Бог и
соглашается на победу хорошего войска, всё же он гораздо больше ценит мир,
который достигается разрушением страстей народов, которыми он руководит.
Устав от эмоций,
Паулу сел, глядя через окно на белые паруса, которые проплывали по Тежу,
позолоченые заходящим солнцем, и не глядя на приблизившегося к нему священника,
пробормотал презрительно:
- Господа называют страстями физическую жизненную силу
организма, который не прекращают иссушать разрушительным аскетизмом - убийцей
духа и свободы.
- Нет, господин офицер, эти страсти внутренние и опасные, и
даже войско, чтобы быть смелым, нуждается в том, чтобы сражаться с ними,
закаляя свою силу гигиеной христианской морали…
И ведь не только для укрепления руки и защиты пульса эфес шпаги в
древности представлял из себя крест. В руках воинов шпага, таким образом,
постоянно напоминала заповеди, которые не позволяли воевать, но только лишь
защищать права тех, на кого нападают.
Всё ещё
раздражённый, глядящий на Тежу, прислонившись к столу и барабаня по нему
пальцами по столу, Паулу саркастически улыбался.
- Но если были люди, которые любили воевать, призывали ли их
христианские правители?
- Многие из них были христианами лишь по названию, и они не
могли перестать сражаться за установление идей цивилизации, которые варвары
получали на кончиках их оружия. И сегодня так себя ведут демократические
колонизаторы. Таково состояние мира. И пока вместо идеального мира, к которому
стремятся господа демократы взамен рая, есть лишь знамя, которое окрашивается
братской кровью.
Паулу поднялся, плохо сдерживая
ярость.
- Это кровь ненависти тех
сеньоров, которые не хотят быть нашими братьями… И, видите, как несмотря на
это, мы оставляем им свободу суждений, не принуждаем их…
- Даже когда нас убивают и
изгоняют с Родины?
Паулу поднял руку в агрессивном
жесте, который тут же сдержал.
- Сеньор – узник. Мне не хотелось
бы вам делать больно жестким ответом, лишь…
- Вы меня не огорчите, говорите.
- Я не должен… не хочу…
- Но я прошу вас, говорите…
- Хорошо, я верю в вашу личную
искренность, но нам не нравятся конгрегации, мы ненавидим их.
- Но, по крайней мере, неужели мы
не заслуживаем тюрьмы на родине, как отцеубийцы или же насильники?
- Вижу, что вы хотите полного
ответа, явной и неприкрытой правды?
- Да, хочу, и заранее вас прошу
об этом.
- Вы, господа, - чума, а чуму не
сохраняют, её уничтожают.
- Но вы её не уничтожаете. Вы,
господа, которые следуете гуманному братству, высылаете нас, заставляя бежать к
другим народам эту явную опасность заражения и смерти.
- В других странах есть
правильная структура, чтобы нейтрализовать то зло, которое несут с собой
монахи.
- А не было бы более логично и
благоразумно предоставить этим более образованным народам более ясное и
справедливое видение нашей социальной роли в мире? Мы хорошо знаем, есть более
отсталые народы, негры, например,
которые и сегодня боятся, например, обычных часов…
- Нет, не было бы. Эти
образованные народы обладают всеми возможностями, чтобы защититься.
На губах старого иезуита расцвела
улыбка сострадания.
- Видели бы вы, господин офицер
Паулу де Менезеш, как низко пали наши судьи: другие, более просвещенные народы
получат нас, сознавая, что мы являемся элементами войны и разврата, лишь для
сомнительного спорта защиты себя от нас! Когда все народы закрывают границы,
чтобы избежать какой-либо заразы, нам, которые являются большой чумой, огромной
чумой, неподходящей для этих народов, они нам открывают свои церкви, свои
школы, свои академии, свои лаборатории, свои конгрессы… И это происходит в
разгар ХХ века, и мы гуляем, живём рядом, работаем с их философами, с их
химиками, с их историками… Вы бы видели, как отважны эти народы!...
- Не знаю, для них там это…
Каждый хозяин в своём доме. Для
нас вы – чума.
- Но как только мы пересечём
границу, мы станем лекарством, здоровьем, даже для португальцев!..
- Я не понимаю.
- Так разве не сами же
португальцы, ваши единоверцы, которые нас преследуют, нам вручают жизни своих
жизней – своих детей, отправляя их в наши колледжи?
Офицер взорвался от ярости:
- Это трусы, подлецы, предатели,
лицемеры. Не прикрывайтесь ими!
- Я просто привел ясный факт в
нашу защиту: эти люди, когда служат серьёзным интересам своей группы, ненавидят
нас, но когда дело касается их детей, соглашаются с нами, подчиняются нам,
вручают нам своих детей, без сомнений утраивают расходы на их образование за
границей, и если это необходимо, жертвуют их присутствием дома, в своей стране,
в своих обычаях…
- О, если это было в моей власти,
эти лицемеры шли бы впереди вас за границу – они и их дети, которых они
отравляют…
- Да, это логика человека
искреннего, но который пока ещё не стал отцом.
- По вашему человек, став отцом,
меняет логику?
- Нет, сеньор. Просто в мозгу и в
сердце возникают новые элементы для оценки.
Крик новорождённого в колыбели
дает гораздо больше тепла, чем все полные энтузиазма крики комиков. Детский
лепет приносит больше света, чем все партийные журналы.
- Должен вам искренне признаться,
что ненавижу этих людей больше, чем иезуитов. Человек может называться
благородным только когда следует полностью, неизменно одной идее.
- Если она добрая и правильная,
потому что если человек искренне следует за ложной идеей, он держит яд не в
руках, а глубже, в себе самом, и бедствие измеряется его искренностью.
- Естественно, что иезуит
предпочитает притворство и осторожность человеку преданному, который отдаёт
себя полностью.
- Вы ошибаетесь. Я хочу
подчеркнуть лишь вот что: человек, в ложной идее которого отсутствует
мистицизм, который со страхом встречает то, что проверяет эту идею, что
освобождается от слепого хаоса, но делается проповедником зла, низвергается в
пропасть, а с ним и те, кто за ним следовал.
- К счастью у нас не возникают
проповедники, ведущие за собой стада. Каждый пастырь сам себе. И это наша
гордость – высшая гордость революции. Свобода совести даёт сегодня каждому
португальцу суверенитет его духа. Сегодня все португальцы свободны!
- Так свободны, что им запрещено
свободно любить Бога!
- В рамках своего сознания каждый
может его любить, как хочет…
- Это как если бы говорили: сын
может любить своего отца, но только дома, или так, чтобы другие этого не
видели.
Запрещать внешнее проявление этой
любви и значит уже принижать её, изгонять её…
- Но мы говорим не об одном
только этом Боге. Любовь в одному Богу может оскорбить адептов другого Бога?
- Но тогда было бы логично
запретить проявлять и любую другую любовь, так как она может кому-то помешать. По
какому праву муж прогуливается с женой под руку, если рядом есть кто-то, кто её
страстно желает? Почему говорят сыну, что он должен проявлять любовь к своему
отцу, если следовало бы запретить это?
- Сеньор Онориу сравнивает
сыновью любовь с любовью к Богу?
- Конечно, потому что Бог для
тех, кто его любит, это первый из родителей.
- Мы не можем так думать.
- Итак, вы те, кто судят и
выбирают место и форму того, как любить Бога?! Но не является ли это насилием
над совестью?!
Согнувшийся и мертвенно-бледный
падре Онориу ходил теперь в молчании около Паулу де Менезеша, который смотрел
на него нетерпеливо и уже боялся огорчить этого старика, который был его
заключённым.
- Хорошо, сеньор падре Онориу, я
пришёл сюда не для дискуссий, но…
- Чтобы дать мне свободу?
- Нет, не только – хочу быть
полностью откровенным: пришёл, чтобы гарантировать счастье моего домашнего
очага.
- Благословение Господа всегда
будет на нём, сеньор Паулу де Менезеш.
Не скрывая своего раздражения,
Паулу продолжил:
- Я знаю от Елены, что тем, что в
моем доме счастье, я обязан падре Онориу.
- Елена преувеличивает. Так как
она не хотела выходит замуж за того, кого ей выбрал отец, не выслушав её, мой
друг Дон Лоуренсу Ланкаштре в итоге смог избежать свершения большой
несправедливости.
- В любом случае вы оказали нам
высочайшую услугу, за которую я и Елена благодарны вам.
- Не нужно меня благодарить.
Сеньор офицер, когда вы выполняете приказ вашего командира, он благодарит вас?
- Нет, никогда.
- Так и в этом случае, Бог был
моим командиром. Как христианская любовь должна сохранять жизнь, требуя главной
свободы выбора, так и моим долгом было освободить от родительского каприза
Елену, тем более, что она уже перестала быть ребёнком.
-Повторяю – наша благодарность
будет вечной, и поэтому я пришел предоставить вам свободу.
- Я сделал всё, что мог. Мой долг
теперь – следовать вместе с моими братьями. Наш командир был убит выстрелом,
как дикий зверь, и я должен был принять командование своими братьями, так как
был самым старшим, и теперь мне нужно дать им пример страдания в изгнании.
Паулу покраснел и, кусая губы, в
плохо скрываемом порыве ответил:
- Благодарю вас за урок. Вы
хотите сказать, что я предаю своих товарищей по идее? О, правду говорят, что у иезуитов
нет сердца. Сеньоры любят лишь свою секту. Мы, на войне, гораздо более искренни
и гуманны, но очень важно признаться вам, что я пошёл на этот разговор только
из-за моей жены.
- Я делаю это из любви к Богу.
- А если бы у меня была
возможность вам предложить остаться вашему ордену в Португалии?
- Это был бы акт справедливости.
- А, я понимаю. Сеньор принял бы
предложение, которое бы означало отречение и бесчестье для нашей партии?
- Отречение?! Бесчестье?! Мы,
португальские монахи имеем право иметь немного воздуха, земли и воды на нашей
родине, как люди! Почему нам этого не дают?! О, то, что принадлежит
португальскому монаху, столь мало принадлежит ему, что тот, кто это него отнял,
тут же из трусости хочет ему вернуть.
Голос священника, даже сейчас был
мягким и покорным, и был так глубок, что для Паулу он звучал, как военный горн.
Глухо, тихим голосом, которые
предшествует буре, офицер сжал левой рукой шпагу, помогая нервно правой,
лежащей на столе, подавляя крик ярости:
- Сеньор падре Онориу играет
благополучием моего дома, откуда, признаюсь вам, я только что вышел
побеждённым, так как Елена – это великодушный ребёнок, который не понимает
борьбы наших идей. Она, может быть, ещё и любит меня, но уже больше не уважает.
Её Паулу будет для неё теперь жестоким и ненавидящим солдатом, которому не
достаёт благородства, чтобы быть благодарным человеку, спасшему его любовь. Я
только что ушёл из дома, сходя с ума, потому что я видел, как в её невинном
взоре безнадёжно боролись любовь и презрение. Елена никогда не поймёт, если я
не сделаю всё, что от меня зависит, чтобы спасти свободу и жизнь старика, которому
мы обязаны нашей семьёй. В глубине души Елена, которая для меня и жизнь и
честь, и мой Бог, уже начала презирать меня.
Она всегда теперь будет видеть в моей шпаге позорный кнут, которая бьёт любимого
ею старика, словно вьючное животное. Падре, посмотрите, как безнадёжно моё
положение!
- Каждый из нас выполняет свои
долги и приносит свои жертвы, и вы отлично понимаете, что не я создал эту
ситуацию. Елена умна, объясните ей всё. Она должна понять.
- Паулу ударил изо всей силы
шпагой по столу, с ненавистью глядя на иезуита.
- А! Я теперь всё понял! Разжигая
пожар в доме республиканца, господа начали мстить за приговор, который им
вынесла Республика. Это ненависть к Республике. Борьба за монархию!
- Монархии были к нам ещё более
суровы, чем сеньоры-республиканцы! Чтобы нас изгнать, республике не потребовалось даже создавать
закон. Ей хватило благосклонно применить законы монархии. Республика могла по
этому закону приговорить нас к смерти.
- Это не доказательство того, что
сеньор не имел тайного намерения разрушить дом республиканца.
Старый иезуит дрожал. В его
глазах заблестели крупные слёзы.
- Да, сеньор, в глубине души вы
ликуете, глядя на эту ужасную и безнадёжную ситуацию, потому что она даёт
благоприятную возможность вашей ненависти уничтожить меня!
- Ну, моя ненависть,
следовательно, возникла совсем недавно. Вместе с Еленой, до того, как сеньор
женился, меня можно было обвинить. Спросите её, как-нибудь, что я сделал.
- И сеньор не ожидал этой
ситуации!... О, а если бы ожидал! А если бы мог предвидеть!...
Священник жёстко возразил:
- Моя мораль, сеньор офицер Паулу
де Менезеш, не меняется, когда меняется политическая ситуация. Сеньор называет
трусом каждого, кто покидает с минуту опасности своих братьев по борьбе. И вот,
именно сеньор, офицер, смелый, верный, отважный, приходит с предложением стать
трусом монаху! Если я не знал вашего открытого, без задних мыслей характера, я,
иезуит, имел бы полное право представить, что герой революции ради личного
счастья, решил, что сверх всего того, в чем нас обвиняют, он ещё принесёт нам
бесчестие, используя для этого естественную слабость старика, который этим
актом трусости и предательства обесчестил бы всех тех, кого отправляют в
изгнание, и которые пока чисты, несмотря на изгнание с Родины.
- Падре! – угрожающе и безумно
взревел Паулу – вы бы видели, что вы говорите и что делаете!
- Говорю, что думаю: сеньор
жертвует своей жизнью, отрекается от своего дома, отказывается от своей жены,
чтобы помогать победе идеи, с которой мы не сражаемся, и победа которой
приносит бедным монахам изгнание, которые хотят, как могут и умеют, служить
своей родине, и хочет, чтобы я не говорил об этой победе, но о его личном
благополучии, что любой иезуит отметил бы, как акт предательства христианской
семье, которой он принадлежит.
Паулу скрутил руки в отчаянии.
- О, господа, вы так ужасны, так
жестоки! Вы уничтожаете, мучаете душу, превращая её в тряпку! Нет, не говорите
мне ничего больше, что бы я не потерял голову. Вы, сеньор, ничтожество, и если бы
сеньор не был старым заключённым, я бы заколол его!
И выхватил шпагу в безумном
жесте, ударил с силой шпагой плашмя по столу, а после лёг на неё и зарыдал.
Но это был лишь миг слабости
Немедленно он поднял лицо,
багровый, вытирая слёзы, и начал ходить по залу, волосы растрёпаны, руки в
карманах, ножны от шпаги звякают об пол.
Старый священник отступил в угол
зала, бледный, оцепеневший, глядя на беспорядочные и энергичные шаги этого
безумца, который мог с своём безумии убить его. две большие слезы скатились по
щекам на сутану. Одно его более мягкое слово могло бы вызвать агрессию со
стороны этого вспыльчивого юноши, который с пламенным взором, упёртым в пол,
ходил широкими шагами по залу, как зверь в клетке, к которому приложили
раскалённое железо.
Мало помалу в этом трагическом
молчании его шаги сделались сдержаннее и мягче, и, наконец, он сел за стол,
обхватив голову руками, пряча слёзы, которые вновь покатились молча по щекам.
- Первые христиане были не такими
гордыми, когда бежали в катакомбы, - прошептал он, побеждённый.
Монах приблизился к нему и
заботливо по-отечески произнёс:
- Это правда, что первые
христиане были более совершенны, но они искали в катакомбах то единственное
место, где под покровом изгнания, могли бы праздновать священные тайны. И более
того, убегать от смерти – это естественно, это не бесчестно, если в этом
бегстве вы не предаёте дух. Вы ведь отлично знаете, сеньор Паулу ду Менезеш,
что речь идёт не о спасении моей жизни. Кто знает, даже если бы сеньор хотел бы
спасти её, освободить её от изгнания, я не стал бы убегать в это море страстей,
которое появилось здесь после бунта. Скажите это Елене. Если вы согласны, я
напишу ей,.. хотите? Я расскажу ей о своём решении и о жертве, которую я
принесу… для неё. Моё решение – вы увидите – наиболее благородное для нас
двоих.
Рука священника ещё была на
голове Паулу.
- Простите меня, падре Онориу. Я
знаю о той борьбе, которая оставила капли крови на этих улицах. Начавшись с
оружия, она продолжается в душах и в словах. И – какой ужас – потерять уважение
Елены! О, если бы вы знали, как я люблю её, как я хочу её, как я чувствую её,
насколько я весь её, теперь, …когда мы победили.
- Любят всегда так, ценят нас за
заслуги, и прощают нас за наши недостатки… И не задерживайтесь здесь из-за
меня, это может вас скомпрометировать.
Какой-то белокурый и полный
офицер следил и подслушивал за этой дверью рядом с часовым всю эту ужасную
сцену.
Паулу быстро вскочил:
- Полный и белокурый офицер?
Он задумался на секунду, и
побежал к двери спрашивать часового.
Падре Онориу использовал этот
момент и написал письмо:
Елена,
Старый иезуит, который носил тебя на руках, когда ты была маленькой,
покидает свою Родину, утешаясь тем, что ты и твой Паулу, которого ты должна
уважать всегда, сделали для него все, что в человеческих силах, чтобы утешить
его.
Молись всегда обо мне,
Ваш
П.Онориу S.J.
Изгнание иезуитов
Когда Паулу вернулся, иезуит
протянул ему письмо:
- Только пара прощальных слов для
Елены…
Смягченный, взволнованный, офицер
прочёл письмо и протянул руку:
- Я понимаю, сеньор падре Онориу,
что никто не имеет права отказываться от своей свободы, но если ваши идеи вам
велят так…
- Свобода, мой друг, это не то
богатство, которое существует только, когда мир её видит. Есть большее, что
живёт внутри нас и принадлежит нам. Эта свобода возносится и очищается больше,
когда освобождается от всех людей, даже от нас самих, чтобы мы служили идеалу,
который проповедуем.
Снова нервная и сильная рука
офицера пожала руку священника, прощаясь.
На столе, обнажённая и сияющая,
осталась, забытая Паулу шпага.
Иезуит благословил её,
перекрестив, и вручил Паулу:
- Чтобы впредь эта шпага служила
миру в Португалии.
Паулу улыбнулся:
- Шпага свободы, вот истинный
мир.
- Хорошо, сеньор Паулу де
Менезеш, запомните навсегда эти мои слова: мир каждого человека и даже мир во
всём мире не может быть достигнут провозглашением свободы для каждого человека
думать и вести себя, как он хочет, потому что всегда свободы людей и народов,
уважаемые теоретически, сражаются друг с другом до крови.
Истинный мир, в республике или в
монархии, появляется только при принятии для всех высшего закона, который и
есть Бог.
Последние слова священник уже
произносил рядом с часовым, который вытянулся, приветствуя офицера…
Комментарии
Отправить комментарий