I
Доктор
Бруну Барселар
- Он очень плох, да, сеньор доктор?
– спрашивала приглушенным голосом и со слезами на глазах Жоакинья ду Тейшейра
доктора Бруно Барселара, который в углу бедной комнаты, с дырявой крышей, со стенами,
покрытыми коркой сажи от густого дыма, идущего от сосновых веток и иголок,
горящих в очаге, с черный полом утоптанной земли, мыл на крышке старого
сундука, служившего столом, шприц, которым затем сделал инъекцию оуабаина
мебельщику Луису Тейшейре, почти отсутствующему, смертельно бледному, задыхающемуся
на своём жалком соломенном тюфяке с плохо выстиранными простынями и лоскутным
одеялом.
Не поднимая глаз от несессера с
инструментами, которыми он пользовался, и которые всегда были с ним, – зонды,
шприцы, ампулы для немедленных инъекций, морфин, камфарное масло, пинцеты,
скальпели, спирт, мази, вата, стерильные бинты, тубы с обеззараживателями в
таблетках – не поднимая глаз и также приглушенным голосом, с приподнятыми
бровями и выражением безнадежности, ответил:
- Очень опасно!
- Матерь Божья Фатимская, спаси
меня! – воскликнула, всхлипывая, бедная Жоакинья
- Говорите тише. Посмотрим. Иногда…
- Следует ли позвать уже сеньора
Аббата?
- Зачем?
- Чтобы исповедовать моего мужа,
соборовать – сказала все ещё плача, но удивленная сухим вопросом доктора Бруно.
- А, да… Делайте, что хотите!
Жоакинья бросила беспокойный взгляд
на умирающего мужа и ещё с пачкой ампул в руке, из которых были использованы
только две, прошептала, размышляя о бесполезности лекарств:
- Это лекарство такое дорогое!
Доктор Бруну резко оборвал её:
- А, да, я забыл, – и, вынув из
кармана кошелек, открыл его, взял две бумажки по двадцать эскудо и отдал их.
Жоакинья затараторила в
благодарности:
- Бог отплатит вам, Сеньор Доктор!
- Я не делаю добро за плату, -
сказал он с улыбкой, которую не могла не заметить Жоакинья.
Сеньора Тейшейра, не очень хорошо
его понимая и торопясь позвать падре, быстро удалилась, вытирая слезы краем
грязного передника.
Доктор остался с больным, которого давило
удушье, устраивая того бережно на подушке,
говоря ему подбадривающие слова с искренней улыбкой, которая давалась
ему с трудом, потому как он был уверен, что больной не переживет эту ночь:
- Вернусь завтра рано, вам должно
стать лучше. Прощайте!
Тершейра едва смог хрипло произнести
«большое спасибо»!
Доктор Бруну, держа подмышкой портфель-нессесер,
вышел; он пересекал грязный дворик, заросший кустарником и воняющий
экскрементами, когда аббат, который жил почти рядом, поднял задвижку у калитки.
Они поприветствовали друг друга, аббат выразил особое уважение внимательным
взглядом и приветливость дружелюбной улыбкой. Он был тем, кто, зная скудные
идеи неверующего доктора, обращался с ним с особой заботой и тактом: «Этот
нуждается в большей заботе, чем другие», - говорил благоразумный аббат,
находящийся всегда в ожидании «подходящего случая», чтобы призвать к Вечной
Истине доктора Бруну Барселара, который (по большей части по причине своего характера,
отсутствия образования и невнимания) не признавал её.
Аббат, ещё держа руку медика, сказал
с доброй широкой улыбкой:
- Когда соединяются падре и врач,
народ говорит, что это хороший знак.
- Это сигнал сердечного понимания
или, как в нашем случае, взаимного признания, - сказал доктор Бруну Барселар.
Посмотрели друг другу в глаза. Но
аббат, торопясь, не захотел продолжать разговор и, сменив тон, почти прошептал
печальным голосом:
- Что, Тейшейра очень плох?
- Нет ни малейшей надежды.
- Для тела?
- Разумеется. В том, что люди
называют духом, я не смыслю ничего.
- Тогда теперь нужно заботиться о
душе. Буду помогать ему, утешать его другим лекарством.
Доктор скептически, но вежливо
заметил:
- Существуют благодетельные
иллюзии…
- Это те, которые я буду делать,
устремив взор к Господу, - ответил падре.
Попрощались.
Поставив ногу на порог лачуги, аббат
произнес мягко:
- Да пребудет Господь в этом доме!
- Да будет так, - прошептала полная
сочувствия Жоакинья, и поставила рядом с изголовьем старую скамейку, сметя пыль
кухонной тряпкой, чтобы аббат мог сесть. Оставшись вдвоем, аббат сразу начал
выслушивать исповедь задыхающегося мастера по стульям, которого новый и ещё
более сильный приступ сердечного удушья вскоре убьет за считанные часы.
***
На смуглом всегда выбритом лице
этого сельского медика тридцати восьми лет, отражённых в здоровой и благородной
фигуре, преобладала энергия доброго выражения больших темных глаз, полных верности,
постоянно улыбающихся, полностью соответствующего его телу и душе, готовых и
расположенных ко всему, что было благим делом. Его широкое лицо, его сильный
рот; спокойный жест, который шёл ему, когда он гладил бороду, которую завел ещё
студентом; или эта невозмутимое обыкновение спокойно скрещивать руки, обхватывая
пальцами локти и при этом слегка наклоняя голову вправо – вся его приятная
наружность говорила о том, что дух находится в согласии с жизнью и доволен
собой. Искренний взгляд располагал к тому, чтобы раскрыть ему душу: его глаза имели силу вызывать людей на
откровения.
Поистине, можно было говорить о
лучшем из сердец, облаченных в неверие, или, даже вернее сказать, в религиозное
безразличие, без которого, он мог бы дать себе отчет в бессознательной ностальгии
тех, кто шёл по жизни, не сопровождаемый верой.
Его изысканная внешность
демонстрировала хорошее воспитание и показывала его хорошую физическую форму; он,
в противоположность тем, кто его окружал –неряшливые, с трёхдевной щетиной, со смазанными
ваксой ботинками, вытянутыми на коленях брюками – одевался в деревне так, как
будто бы жил в городе: подогнанный костюм, отутюженные брюки, сверкающие желтые
ботинки, воротничок мягкий, но держащий форму, благодаря китовому усу, что
придавало ему вид накрахмаленного, жемчужина в шёлковом галстуке, капля Шипра
на платке из Бретани с вышитыми инициалами.
Доктор Бруну, всегда прямой, с
ухоженными руками, унаследовал эти изысканные привычки от отца, Симеау Бейреша
по прозвищу «Вермим» - хозяина хутора Вермим в Санта Леокардиа ду Вале:
плодородные пахотные земли, виноградники, земли, поросшие соснами и разными
видами кустарников, обильные воды из источников и от дождей, которые даже в
зенит лета, омывали широкие зеленые луга, давая нежный корм для рыжих и
пятнистых коров и энергию машинам, давящим оливки и мелящим зерно. На его
красноватом лице выделялись седые усы, а на волосах – белая фетровая шляпа,
которую он носил летом и зимой. Так как в молодости в Порту он жил довольно
много с англичанами (говоря точнее, с одним англичанином), то приобрел
английский склад и привычки, высоко ценя всё британское, начиная с сапожника и
портного и кончая одеколоном и пеной для бритья; и хотя и не был протестантом,
но восхищался и уважал в протестантах религию Долга. Сухощавый, прямой, как
веретено, уверенный в себе, он казался иностранцем тем, кто видел, как он
прекрасно выбрит, и кто догадывался, что он всегда чисто вымыт.
Рано овдовев (Бруну было всего 8
лет), он рано отправил сына в Англию, где тот прошёл почти всё необходимое
обучение, подготовившее его к финальным экзаменам, после чего был зачислен на
медицинский факультет в Порту. Когда Бруну учился в Англии, Симеау Бейреш делил
свою жизнь между Санта Леокардия и Порту. Он останавливался в «Гранд отеле»,
где у него уже был круг приятелей. У него был автомобиль с водителем. Он
развлекался. Широкий, любезный – он был мотом. Его траты были больше, чем им
следовало быть. Летом, будь то в Повоа-де-Варзим или в Эшпинью, ночные кутежи с
рулеткой уносили у него много денег. Он посещал дома известных семей. Знаток
сельского хозяйства, он приводил в порядок домашние земли, появляясь на
ярмарках и иногда на сельских праздниках.
Он не умер от старости, нет: ему
было всего шестьдесят лет. Сын учился на третьем курсе. «Умер вовремя» -
говорили вокруг. Уже заложенный дом был бы продан с молотка, если бы Симеау
Бейреш решил прожить ещё лет десять.
Получив образование, доктор Бруну
Барселар попытался спасти унаследованное состояние и, начав с того, что перевел
в «Монтепиу Жерал» долги по заложенной недвижимости, привел в порядок разные
небольшие долги на рынке, у мясника, у булочника – некрасивые небрежности,
который так плохо подходили к Казал де Вермим, земле, объединенной во времена
его прадедов. В то же время, проводимое с умом и постоянным вниманием
управление сельским хозяйством, подняло дом.
***
Религиозное образование сына
хозяина Казал де Вермим было явно недостаточным в детстве, поверхностным в
отрочестве и испорченным, когда он, уже зрелым мужчиной учился в Высшей Школе.
Университетские годы Бруну Барселар прожил в атмосфере научного детерминизма,
атмосфере агностицизма и морали без Бога, которой дышали его профессора и
соученики, и те и другие лучше или хуже изучившие модные тогда книги «Сила и
материя» Бюхнера, «Религия и эволюция» Геккеля и его же «Антропогенез», «Место
человека в природе» Гексли, «Происхождение видов» Дарвина, «Краткое изложение
Конта» и «Философия» Лефевра, «Вырождение» Макса Нордау, книги доктора Тулуза и
Дантеса, «Преступный человек» Ломброзо, «Психиатрия» Жулиу де Матуша. И наравне
с ними рационализм Ренана, логика Стюарта-Милля, мораль Спенсера, резкие мысли
Ницше и другие современные авторы, чьи теории красовались на фоне неотложных
социальных проблем сегодняшнего и завтрашнего дней. Но если некоторые принимали
эти идеи и следовали им, то другие, и их было большинство, - далекие от
интеллектуальных интересов, безразличные и равнодушные (каким и был
студент-медик Бруну Барселар) лишь поверхностно вдыхали дым этих теорий,
который при этом оставлял в их душах свой яд… За редким исключением большинство
из этих книг не изучались подробно. Многие были знакомы лишь по корешкам,
потому что огромное количество студентов было полностью вовлечено в изучение
учебников, комментариев, лабораторные и больничные практики, которые поглощали
все их время и мысли. Так получилось и с Бруну Баселаром. До него все доходило
лишь в устном пересказе – тонкие ниточки идей – во всегда легких и
необязательных разговорах. Таким образом, его умственное образование свелось к
нулю.
В этом легкомысленном мирке у
кровати в комнате его соученика– великолепного Макариу - в то время серьезно больного, настал момент урока,
который принёс ему понимание, противоположное идеям, задержавшимся у него в
голове. Этот парень, с духовным настроем, с поверхностными знаниями,
оставшимися от материнского христианского воспитания, высоким интеллектом,
живым любопытством, читающий очень много сверх обязательных занятий, чувствовал
уже тогда, что главные проблемы жизни и души не могут быть решены схематической
простотой материалистических законов, и что весь нигилизм пуст. Этот строгий
дух тошнило от «апполоновского аморализма», от Ницше, он только что прочитал
«Современное уныние» Ференца Геверта, «Эволюцию разума» Ле Роя, «Что есть
жизнь» Ригнано, «Прагматизм» Уильяма
Джеймса, теории Бергсона – и в его ментальной и моральной позиции, впрочем ещё
далекой от религиозного мировоззрения, но уже подкрепленной основаниями,
лежащими за пределами витализма, начали проясняться решения, направленные к
духовному, которые рассеивали тени, успокаивали беспокойства, вызванные крахом
позитивизма и ошибками материализма. Этому доброму и живому парню, окруженному
книгами, крайне худому, крайне бледному, с черными глазами, полными
меланхолической слабости и горящими от лихорадки, врачи предписали как можно
скорее покинуть город – сменить грязный Порту на чистую родную деревню, лежащую
на холме под солнцем рядом с сосновой рощей; однако болезнь уже развилась далеко
и глубоко; и этой же осенью, когда растения пожелтели, скоротечная чахотка
свела его в могилу! И вот, в невозделанной душе студента Бруну Барселара, часть
этого семечка, религиозной сущности, взрыхлила черствость легкомысленного
человека, другая же часть высохла меж холодных камней запутанных дорог, по
которым плутал, до времени, медик-четверокурсник… Наконец, непрерывная ядовитая
интеллектуальная инфекция растаяла, раз и навсегда, а маленькие побеги молодого
духовного роста всходили скромно в его детской душе, будучи представлениями
скорее более внутренними, чем внешними… - скорее рутинной набожностью, чем
укорененным благочестием. И тогда, на медицинском факультете в Порту, он – впечатлительный
– следуя за большинством своих товарищей, окруженных тем же материалистическим
влечением, поверхностных болтунов, окончил курс неверия и легкомыслия, в
котором его чистый характер позволил пропитать себя агностицизмом и вредными представлениями,
такими, как тенденциозный антиклерикализм и неукротимая антипатия к тому, что
либералы в пивных называли «католической нетерпимостью». В течение многих лет
он никогда не пытался узнать о ком-то святом, сблизиться с каким-либо
добродетельным человеком, заменить поверхностные слова на виртуозных
священнослужителей, услышать образованных христианских мыслителей, прочесть,
хотя бы чуть более полстраницы с чувством противоположным тому, что
культивировали его соратники по неведению в своём себялюбии, удали, среди
которых редкие умы доходили до широкого деизма, предназначенного для того,
чтобы объяснить причины происходящего, и ещё, некоторые, особенно
чувствительные, которых притягивал бриз христианской поэтики, доходили до
восхищения величием фигуры Иисуса-Любви.
Но, так как эти последние представления оставались непоследовательными
идеями в ленивых головах, которые и не пытались их осмыслить, то так и шла
теперь вся жизнь этой души, без должного образования находящейся в опасности
под ветрами самых разных мнений.
Меж тем, внутренняя структура этой
души была соткана из хрустальных и золотых нитей прекрасной доброты, рождённой
вместе с ним, которая вибрировала в унисон с высшими проявлениями его воли,
влюблённой в Добро, Истину, Справедливость, в таком же стремлении человеческой
природы к Небесам, в каком растения ищут солнце. Однако, это было слышно лишь
внутри себя, это исполнялось лишь в себе, получало одобрение и было ведомо
ясным внутренним одобрением собственной ясной и строгой совести, в одно и то же
время участливой и справедливой в своих действиях, справедливой настолько, что
не оставляла его ни днём, ни ночью (ни в бодрствовании, ни во сне), оценивая
его, укоряя его, заставляя его чувствовать то, что можно назвать естественной
религией справедливой совести, в которой есть врождённое понимание Добра, а
также других высших начал. Если бы однажды он прочитал бы Руссо, он прочитал
бы, что того также звал бы к ней, к совести «божественный инстинкт, бессмертный
и небесный голос» - голос, который он старался сохранить всегда независимым от
религиозных убеждений, которые считал ненужными (если не сбивающими с пути), и
гораздо менее старался хранить догмы, абсолютно «непонятные одни и абсурдные
другие», - писал он. Уверенный в чистоте и прямоте этого голоса, он никогда не
пытался понять его природу и качество; этих ясных призывов было довольно для
его индивидуального и социального поведения; ни разу его нетренированный разум
не чувствовал потребности понять те основания, на которых утверждался этот
высший суд, находившийся в нём: справедлив ли он? на каких принципах строятся
его законы? если он – свет, то каково его происхождение? И так как ни один из
этих вопросов и ответов его не интересовал, он оставался на своём месте, тем
более, что в нем присутствовала интеллектуальная лень и не было никакого
желания устремляться к подобным психологическим штудиям и изысканиям. И хотя доктор
Бруну Барселар и жил с идеями, которые в нем установились крайне ненадежно, он отдавал
свою симпатию лишь тем, кто думал также, как он, чувствовал, как он и, как и
он, принимал моральный принцип Конта: «Жить для других». Это были те, кто
приходил на помощь нуждающимся, защищал беззащитных, помогал всем несчастным, в
конце концов направлял своё благое действие на общественную жизнь, когда она в
том нуждалась, и на главные трудности, которые встречались в практике Добра, и
там следовали курсу Идеала посреди множества эгоистов, среди игры «интересов
искусственных» и интересов, которые пересекались с интересами таких же,
думающих лишь о себе - о своих удовольствиях, о своих наслаждениях, так как
жизнь существует, чтобы наслаждаться ею всей, всей, до последней капли! Эти
товарищи были филантропами, альтруистами, думающими об общественном благе,
людьми дела, гуманистами, чьи действия всегда были чисты от мотивов частной
выгоды или общественного признания, похвалы людей или награды Небес, поскольку
их независимая совесть слушала только себя, от себя самой получала высшее
повеление внутреннего света и своего чистого понимания о Добре.
Во всём этом, были, очевидно, светлые
следы (прочитанные в отдельных фразах или сказанные и услышанные мимоходом)
идей Платона, которого в древности называли «божественный», идей стоика
Эпиктета, Канта, чья незаинтересованная этика предписывала подчиняться
индивидуальной совести, Руссо, Прудона, Спенсера – независимого моралиста,
учителя двух поколений, Эмерсона, Толстого, и других разных философов и
философствующих, древних, современных, хозяев своей мечты, себя самих,
ревностно оберегающих свою моральную автономию и, поэтому невосприимчивых к
любым видам осуждения, в особенности от христианской теологии.
Таким был неверующий доктор Бруну
Барселар, верный своей чистой совести,
сотканный из прямолинейных намерений, прекрасной души и хорошего воспитания
– само доверие и симпатия!
Комментарии
Отправить комментарий