Картина португальского художника Adriano de Sousa Lopes, 1920.
XV
18 марта
Мой дорогой Рауль, вот уже прошло десять дней, десять дней, которые
унесли сто лет жизни, десять дней, как я нахожусь далеко, так далеко и вместе с
тем так близко к тебе… Эти десять дней я сдерживаю сожаления, подавляю печали,
терзаюсь отчаянием. Когда я уехала, я думала временами, что с глаз долой…, как
обманчивы поговорки! На расстоянии я страдаю ещё больше. Мучения сопровождаю
меня. Знаю, что я не должна тебе писать, но не могу не сказать тебе, как я
плачу, как страдаю и как чувствую, что буду и дальше плакать и страдать.
Временами я думаю, что однажды ты сможешь прочитать в моём сердце так, как я
сама читаю, думаю, что однажды ты увидишь и почувствуешь всю правду и что,
тогда, будешь милосерден к моей боли.
Здесь я взвинчена ещё больше, чем
там. В ночь моего отъезда мне казалось, что я умру от печали, и в течение
нескольких часов я страдала от ужасного отчаяния. Моя служанка Джулия (у
которой на душе тоже ужасная любовная драма!..) заботилась обо мне, не отпуская
меня ни на миг. Бедная Джулия, как ты страдала! Эгоистка, я прошу её рассказать
мне о её мучениях, и она мне в рыданиях всё рассказывает, и я не плачу, когда
вижу, как плачет она…
Мой отец в ночь моего приезда
сказал мне своим глухим голосом, в плохом настроении, такие сухие слова, глядя
на меня своими стеклянными и светлыми глазами:
- Я позвал тебя, потому что знал,
что ты больна. Тебе нужен покой.
Я поняла, насколько он
обеспокоен, но как всегда изобразила безмятежность. Как я страдала в ту ночь,
ты не можешь представить, мой Рауль! На следующий день я не смогла встать. От
моего изголовья не отходила моя тётя Евгения, которая просто святая. Невинная,
как ребёнок, хотя и находится в возрасте моего отца, представляет собой полную
противоположность ему, у неё такие огорчённые глаза, она молится, она кроткая,
у неё мягкие манеры, улыбается всегда всему и всем. И очень благочестива.
Никогда не любила, никогда не страдала. Её не тяготит старость, как никогда не
волновала молодость. В ней всё непорочно. Живёт то с моим отцом, то со своей подругой,
тоже одинокой и тех же лет, которая проживает в Алкантаре. У тёти Евгении там
есть комната с мебелью, и она проводит со своей подругой по нескольку месяцев.
Сейчас же они приехала пожить здесь на долгое время, как она мне сказала вчера.
Она – мой добрый ангел. Какими
заботами она меня одаряет! Но она меня мучает, интерпретируя моё плохое
самочувствие, мою болезнь, как тоску по моему мужу, забыв, что знает сама, как
он заставлял меня страдать…
У неё есть слова утешения, она просит меня
держаться Божьей матери, вечером она искала меня, чтобы пойти в нашу старую
часовню и помолиться вместе; и там, в этом мистическом уединённом месте у меня
начался сильный приступ тоски и печали!
Ночью, перед тем как лечь спать,
приходят служанки, чтобы помолиться по чёткам; потом я вхожу в мою комнату и
закрываюсь изнутри, но тётя Евгения иногда стучит тихонько в дверь, говоря: «у
меня сильное сердцебиение!»
Взволнованная, я спрашиваю:
- Что случилось?
А она отвечает озабоченным тоном:
- Девочка моя, если проснёшься
ночью, вознесись размышлением к Господу…, прочитай молитву, которой я тебя
научила…
Я смотрю на твой портрет и
любезно ей отвечаю:
- Да, добрая моя тётя!..
Она удаляется. Коридор
погружается в тишину, и я достаю из-под подушки это письмо, любимое, твоё, которое
читаю ежедневно – это и есть моя молитва перед сном, горячая молитва, которая
каждый раз бередит раны в моём сердце!... О, твой взгляд! Он воскресает по
ночам во мне, в глубине моей души, чтобы терзать меня… Я вижу его везде, даже в
глазах Иисуса, изображение которого тётя Евгения мне поставила на туалетный
столик… Встаю я поздно. У меня нет сил ни для чего.
Мой отец очень жесток! Я приношу
ему большие огорчения. И замечаю, что он стал ещё более закрытым. Между тем он
всегда обладает таким жёстким и суровым характером, который заложен в его
огромной силе, он всегда так обеспокоен элегантным покроем фрака и сверкающей
чистотой манишки; гладкостью своего чистовыбритого лица и своими прекрасными
седоватыми роскошными усами, и вместе со всем этим, манерами благородного
человека со строгими привычками и благоразумными словами, которыми он
завоёвывает высокое доверие всех, кто его не знает… глубоко!
Я ещё не выходила из дома. Не
хочется… Ничто меня не интересует… Не читаю газет. Биение моего сердца занимает
меня больше всех катаклизмов мира!..
Мою душу раздражают души других,
шум на улице, радость небес – раздражает всё. Иногда провожу я часы в забытьи,
глядя, глядя, вникуда...; но вижу я тебя. Я следую за тобой везде… В одну их
этих ночей, фортепиано, где-то рядом, играла пятая соната Бетховена, и слушая
её я думала, как бы сыграл её ты, и я слушала твою игру, твою, а не того кто
играл её здесь. Так раскачивалась во мне артистическая грусть… заполняли меня
нежные чувства, но внезапно я очнулась от этого приятного оцепенения и
почувствовала себя одинокой, вся я была возмущением и отчаянием против себя
самой, против тебя, против моей участи, против всего и против всех!
Но как может быть возможным, что
я, такая влюблённая, так потерявшая голову от тебя, забыла бы тебя хоть на миг,
хоть на миг освободила бы от тебя своё сердце? Ты понимаешь, как это могло бы
быть, если я тебя любила безумно? Скажи, скажи… Но что я должна сделать, чтобы
убедить тебя в моей вере, в моей абсолютной преданности?
О, какой бунт поднимается во мне
против этого ужасного несчастья, которое мучает меня! В конце концов, из
восхитительной мечты о бесконечном счастье ты сделал, благодаря твоей
несправедливости, несчастье для нас обоих. Ах, Рауль, какая ужасная вещь –
жизнь! Никогда больше у меня не будет весёлых дней. Вместе с моей мечтой умерли и последняя улыбка
моей юности, и мир в моей душе. Что я потеряла! До смерти теперь я буду жить в
тоске по братской душе, которая целовала мою с нежностью так ласково, так
мягко, так возвышенно, услаждая меня и… убивая меня!
Твоя, вся твоя
Габриэла.
p.s.
Пиши мне на Улицу да Палма, №
207, 2, для Джулии Консейсау – это моя служанка, которую я предупредила.
Г.
Комментарии
Отправить комментарий