Если посредством одного из удобных искусств, благодаря которым мы упрощаем реальность с целью понять её, хотели бы мы
выделить наибольшую португальскую беду, то сказали бы, что эта беда состоит в
провинциализме.
Этот печальный факт не является нашей особенностью. Этой же
болезнью болеют многие другие страны, которые считают себя цивилизованными по
ошибке или из гордости.
Провинциализм состоит в принадлежности некоторой цивилизации
без того, чтобы участвовать в её развитии – следуя за ней лишь подражательно в
бессознательном и довольном подчинении.
Под синдромом провинциализма понимаются, по крайней мере,
три явных симптома:
- энтузиазм и преклонение перед большими пространствами и большими городами;
- энтузиазм и восхищение прогрессом и современностью;
- а в сфере ментальной – неспособность к иронии.
Характеристика, которая немедленно отличает
провинциала – это восхищение громадными пространствами.
Парижанин не преклоняется перед Парижем, ему нравится Париж.
Как можно восхищаться тем, частью чего ты являешься? Никто не восхищается собой
самим, кроме параноиков с манией величия. Вспоминаю, как однажды во времена «Орфея» я
сказал Mário de Sá-Carneiro: «В. цивилизованный европеец кроме одной вещи, и в ней В. жертва
португальского образования. В. преклоняется перед Парижем, восхищаясь им, как большим городом. Если бы В. получил образование в другой стране, под влиянием какой-либо большой
европейской культуры, как я, он не нуждался бы в больших городах. Они все были бы
в нем самом».
Любовь к прогрессу и современности – другая форма того же
провинциализма. Цивилизованные люди создают прогресс, создают моду, создают
современность; поэтому
не придают этому чрезвычайной важности. Никто не придает важности тому, что он
производит. Вот тот, кто не производит, тот восхищается произведённым. Можно сказать – это является объяснением социализма. Если какую-то
склонность и имеют создатели цивилизации, то это склонность не придавать большого
значения тому, что создано.
Инфант Дон Энрике, будучи наиболее систематичным среди всех
создателей цивилизации, тем не менее, не видел, что создавал нечто чудесное
- всю современную трансокеаническую
цивилизацию, несмотря на такие отвратительные последствия, как существование
Соединённых Штатов.
Данте восхищался Вергилием как образцом и звездой, никогда и
не мечтал сравниться с ним; однако нет ничего более очевидного, чем то, что
«Божественная Комедия» превосходит «Энеиду».
Провинциал, между тем, цепенеет перед тем, чего не делал,
особенно потому, что этого не сделал, гордясь тем, что он чувствует это
оцепенение и восхищение. Если бы он ничего не чувствовал, то он не был бы
провинциалом.
В неспособности к иронии проявляется самая глубокая черта
ментального провинциализма. Под иронией понимаются не остроты, как полагают в
наших кафе и наших редакциях, но говорение некоторых вещей для того, чтобы
сказать противоположное. Сущность иронии состоит не в том, будет ли открыт
второй смысл текста без использования каких-либо слов из него, этот второй
смысл выводится из факта невозможности существования того, о чем текст должен
говорить. Таким образом, величайших из
всех сатириков, Свифт, написал во время голода в Ирландии в качестве резкой
сатиры на Англию, короткую рукопись, предлагающую путь разрешения этого голода.
Он предложил, чтобы ирландцы ели собственных сыновей.
Он исследовал проблему с большой серьезностью, излагал с
ясностью и знанием употребление детей менее семи лет в качестве хорошего
питания. Ни одно слово на этих поразительных страницах не нарушает абсолютной
серьезности; никто не мог бы по тексту заключить, что предложение не сделано с
абсолютной серьезностью, если бы не было внешних для текста обстоятельств, для
которых это предложение не могло быть сделано всерьез.
Ирония это и есть. Для своей реализации она требует
абсолютной власти выражения, продукта сильной культуры; это то, что англичане
называют «detachment»
(отстраненность) – способность покидать себя самого, разделяться надвое,
продукт этого «развития широты сознания», в котором второй немецкий историк
Лампрехт находит сущность цивилизации. Для своей реализации требуется, говоря
другими словами не быть провинциалом.
Наиболее очевидный пример португальского провинциализма –
Эса де Кейрош.
Он наиболее очевидный пример потому, что будучи
португальским писателем более всего беспокоился о том, чтобы быть
цивилизованным. Его попытки быть ироничным разбиваются не только о недостатки, сколько
о его собственную бессознательность. Так, глава, «Религия» Пайо Пиреш,
говорящий по-французски - прискорбный
документ. Собственные страницы о Пашеку, почти культурные, испорчены различными
речевыми ляпсусами, разрушающими невозмутимость, которая требуется иронии, и
разрушающими полностью неудачный эпизод с вдовой Пашеку. Мы не сравниваем Эсу
де Кейроша со Свифтом, мы говорим, например, об Анатоле Франсе. И мы увидим
разницу между журналистом, пусть и блистательным, из провинции и настоящим, без
границ, художником.
Для провинциализма есть только одна терапия: знать, что он
существует. Провинциализм живет в бессознательном; мы предполагаем себя
культурными, в то время, как не является ими, мы предполагаем себя
цивилизованными за те качества, которым не обладаем. Начало лечения состоит в
осознании болезни, начало истины в осознании ошибки. Когда больной знает, что
он болен, он уже не болен. Мы находимся близко к пробуждению, говорит Новалис,
когда нам снится, что мы спим.
Комментарии
Отправить комментарий